Навстречу выскочили еще несколько охранников — они были с оружием и совершенно этого не скрывали. Увидев Зубова, охранники почтительно втянули лысоватые головы в плечи и поздоровались. Меня снова начали мучить воспоминания — будто я видела однажды и этих людей тоже.

Зубов торопливо повел меня вверх по лестнице. На втором этаже раскрылась обычная коридорная перспектива, зато потолки были расписаны фресками, притом ужасно знакомыми.

— Микеланджело вдохновляет меня почти так же сильно, как Шопен. Ты любишь Шопена, дорогая?

Мне стало вдруг стыдно за свою простецкую куртку, за изуродованные николаевскими тротуарами сапоги, за дешевую сумочку. У сумочки лет сто назад сломалась «молния», и вместо того чтобы купить новую — «молнию» или сумку, — я прицепила к ней разогнутую скрепку и жила себе дальше. Скрепка не беспокоила меня, пока мы с ней не угодили под этот потолок, воспроизводивший величественного старца: он простер перст к юноше — прекрасному, как Антиной.

Зубов ждал ответа, и я вернулась к месту разговора, откуда унесена была чувством стыда. Ну да, разумеется, Шопен!

— Мне нравятся прелюдии и некоторые ноктюрны.

— А как же «Бриллиантовый вальс»? — возмутился Зубов. — Вот, кстати, и он, послушай!

На стенах висели динамики разного размера, оттуда неслась быстроватая для вальса, но несомненно шопеновская музыка.

— Порой я всерьез жалею, что музыка не единственный вид искусства, — посетовал Зубов, открывая передо мной дверь с ручкой в виде позолоченной кабаньей головки. Вальс прогремел, окончился, и тогда зазвучало нечто головокружительно быстрое, грустное и счастливое этой грустью, как бывает только у Шопена. Я вдруг представила себе многажды виденную картину: сильные пальцы Эммы летают над клавишами, словно птицы — над гнездами.

— Антиной Николаевич, простите, что отвлекаю! — Властный, но словно завернутый в бархат голос вклинился в Шопена. Владелец голоса стоял на почтительном расстоянии нескольких шагов и даже склонил голову вполне лакейски — набок. Я плохо разбираюсь в национальных нюансах, но этот человек был несомненных восточных кровей. Азиатские глаза, вздернутые скулы, щетка густых черных волос. Передо мной этот Тамерлан даже и не подумал извиняться, да и здороваться тоже не стал: брезгливо отразил присутствие, и только. Могу поклясться, что он прекрасно заметил дефективную сумочку.

Зубов бросил меня в коридоре, не предложив ни сесть, ни подождать, и я стояла здесь, как аллегория глупости, прекрасно понимая, что не покину своего поста.

В динамиках гремел разбушевавшийся Шопен.

— Нельзя думать так громко, дорогая, — твои мысли написаны на лице огромными буквами!

Зубов явился почти через час, азиата с ним уже не было. Я рассердилась — не на депутата, а на себя саму, стоявшую в коридоре, как цапля в болоте.

— Я сейчас реабилитируюсь, — пообещал Зубов и небрежно взял меня под руку. Сердце тут же размякло доверчивым щенком.

Пока депутат отсутствовал, мимо проследовало множество людей, и всякий из них заставлял меня вздрагивать: такое ощущение, что их всех я знала прежде. Болезненное обрыскивание подвалов памяти ничего не принесло: голоса, манера одеваться и ходить, смеяться, поворачивать голову к собеседнику и скальпелировать его четким, врачебным взглядом были мне известны. Все эти люди, работники зубовской конторы, были похожи между собой, словно актеры первого и второго составов, которые собрались в одном зале и загримировались. Будто в армии или в алтаре, мимо меня не прошла ни одна девушка, я не услышала ни женского голоса, ни щелканья каблучков. Двери с кабаньими головами открывались пусть не широко, но вполне достаточно для того, чтобы я смогла оценить внутреннее убранство и население кабинетов: там сидели одинаковые мужчины в костюмах и смотрели в тихо зудящие мониторы.

Антиной Николаевич открыл передо мной очередную дверь с таким видом, словно там находилась Янтарная комната. Оказался личный кабинет, с камином и широченным кожаным диваном, при одном взгляде на который у меня загорелись щеки.

Зубов прыгнул на диван и разлегся там с непринужденностью фавна.

Я стояла в дверях, мусоля несчастную сумочку.

— Дорогая, не стесняйся. Будь как дома, бери себе кресло. Сейчас нам принесут кофе.

Зубов вел себя так, словно бы не допускал и мысли о нашем совместном возлежании. Статус мой не определялся, и по отношению к этому особняку я выглядела столь же нелепо, как выглядел он сам по отношению к Николаевску. Зубов ни разу не намекнул, что интересуется мною как женщиной, но в то же время он звонил мне и часто забегал в редакцию…

Я знала, что чувства нарисованы на мне, как фрески, и Антиной Николаевич давно должен был догадаться: я не просто влюблена в него, а нахожусь в ожидании ответной реакции. Рафинированных бесед мне стало мало. Кроме того, я почти ничего не знала о Зубове. Имя, фамилия, отчество, цвет глаз, почерк, манера курить, откидывая руку с сигаретой в сторону, — список заканчивался, едва начавшись.

И все же спрашивать Зубова о любви мне было страшно, я всегда боюсь тех, кого люблю.

Я не понимала, почему другие люди не влюблены в Зубова так же сильно, как я?