Сашенька видела Антиноя Николаевича по телевизору и, когда я спросила хриплым, краснеющим голосом — как он ей, пренебрежительно дернула плечом: «Слишком сладкий». Вера терпеть не могла депутата, она всякий раз говорила с ним так грубо, что я пугалась и одновременно с этим расправляла крылья — вдруг идолу понадобится моя защита?

А Зубов улыбался Вере все шире и обращался с ней совсем иначе. Однажды депутат подносил ей зажигалку, нарочно опустив так низко, что Вере пришлось склоняться вдвое. В другой раз случайно махнул рукой, и только что написанная знаменитыми корявыми строчками статья улетела в окно: Вера в отчаянии смотрела, как листы медленно кружатся в воздухе, спускаясь в темное пятно реки.

— Зачем он приходит к тебе так часто? — спрашивала я Веру.

— Он не ко мне приходит, а в отдел информации, — с ненавистью отвечала Вера. — Он наш ньюсмейкер.

В личном кабинете Зубова у нас случился странный разговор — из тех, какие я люблю. Он мог бы стать продолжением беседы в ночь рождения Петрушки.

— Ты веришь в Бога, дорогая? — Он подчеркнул слово «ты», и вопрос получился не таким банальным, каким обязательно выглядел бы на бумаге, случись мне записать его. Я часто представляю слова написанными, и простить такой вопрос можно было только Зубову.

Я рассказала, с какой силой начинала верить в детстве и как пыталась обратить в свою веру родителей, но не преуспела в этом ничуть в отличие от Марианны Бугровой.

— А почему ты начала верить? — заинтересовался Зубов.

Он умел быть таким внимательным и близким, что хотелось рассказать ему все, что ни потребует. Вот и я начала говорить о самом удивительном открытии своего детства, когда в мире нашлись странные правила и соответствия. Это было тем же летом, когда умерла бабушка Таня — через месяц я обнаружила черновики Господа.

— Какая наглость, — восхищенно сказал депутат. — Ты их там же нашла, в том сарайчике?

Медленная боль заливала душу: все доверенное моему мучителю просто развлекало его. Обида прожила секунду — не выдержала прицела голубых глаз: таких голубых, что краска, казалось, еще не высохла.

Он ждал, и я начала рассказывать.

…Мне всего семь, доктор Зубов: косы стянуты капроновыми лентами, и я не знаю ни одного слова о любви. Беснуется лето, предчувствуя агонию: осенние войска медленно стягиваются к нашему городку. Мама срывает кленовый лист — он уже начинает желтеть проплешинами, как арбуз. Лист не нужен маме, она сорвала его механически — не то отмахнуться от залетной осы, не то выместить зло на беззащитном дереве. Деревья, они ведь не могут ответить обидчику, их удел — терпеливо сносить чужие обиды и прихоти природы, их предел — возмущенный шелест листвы и скорбно опущенные ветки.

Мне всего семь: я недавно видела похороны.

Мама держит мертвый лист в руке, размахивая им будто веером, и я вдруг замечаю, как похожи меж собой рука в голубых червячках жилок и ребристый исподник листа. Как если бы из одного корня вдруг родились два слова, обжились в языке и пустили свои собственные корни — теперь родство между ними кажется невероятным. Рука и лист, я запоминаю с восторгом, будто подсмотрела за фокусником, и пусть мне не удастся повторить чудо, я ближе других подобралась к нему, я знаю, что там тоже были черновики, эскизы, планы…

Утро похоже на весну, день напоминает лето, осень — это вечер года, тогда как зима, конечно же, ночь. Жаль не использовать гениальную формулу хотя бы дважды, слишком она хороша: да что там, она безупречна. Извечный круг напомнит людям, что наше рождение — это смерть в ином мире, а смерть — предчувствие утра другой жизни.

…В то лето я начала верить в Бога-творца, чьи эскизы переполняли мир. Кругом хватало подсказок, и они мягким хороводом подталкивали меня к вере — хрупкой, как бабочка. Если бы не черный страх смерти, густевший день ото дня, я вцепилась бы в расписные крылья и зажмурилась от скорости. Но я взрослела, и новые догадки, разбросанные повсюду, кутались в саван сомнений. Мир гениев тоже прочитывался и просчитывался: Моцарт был похож на Рафаэля, а Бонапарт не случайно выбирал для ночлега пирамиду Хеопса. Поэты стрелялись, властители лгали, красавицы носили в грудных клетках остывшие сердца. Я видела стройный план, похожий на вырванное ураганом дерево: живые песочные часы, густые корни напоминают крону, крона похожа на людские волосы. Нет и не было ничего случайного, все продумано в подробностях, до мельчайшего жучка на самой тонкой из травинок… И не оставалось иллюзий в отношении собственной смерти.

Она в итоге победила — все мои находки перестали казаться открытиями, а ведь сердце екало, как у Беллинсгаузена, увидевшего новый материк.

Слова быстро остывали на воздухе, хотя мысли были свежими, горячими, как пирожки.

— Дорогая, все это очень мило. Беда, что ты еще ребенок, а я никогда не любил детей.

Я остывала после душевного стриптиза, а Зубов поднял с пола раскрытую книжку и тут же вчитался в нее, вгрызся в слова, как в яблоко.

— Прости, дорогая, это не займет много времени.

Я внимательно разглядывала его левую щеку — на ней была Кассиопея мелких родинок: дубль вэ. Этот человек с легкостью заставлял меня обнажаться перед ним — хотя душу раздеть куда труднее тела.

Телом моим он тем более совершенно не интересовался.

Очередной сотрудник принес кофе, разлитый в золоченые крошечные чашечки. Я посмотрела на кофеносца, потом на зачитавшегося депутата и поняла наконец, кого напоминали мне все зубовские сотрудники. Они были похожи друг на друга потому, что каждый в отдельности походил на Зубова! Подражал ему вольно или невольно, носил такие же костюмы и так же резко взглядывал на собеседника. Интересно, это Зубов подбирал себе персонал по образу и подобию или персонал переучивался, отсыкая от самостей и подравниваясь под единый стандарт?