Игумен Николай отовсюду убегал. Захотят его в архимандриты возвести, а он – за штат. Просится уехать в чужую епархию. В детстве он был двоечником и постоянно убегал с уроков, чтобы любоваться красотой Родины с высокого берега большой реки. Учительница ругала его перед всем классом:

– Ну, посмотри на себя, как ты учишься? Кто из тебя выйдет?

А мальчик отвечал:

– Священник.

Все смеялись. Но так и вышло. Поначалу он прибегал домой взъерошенный, бросал портфель, мать его спрашивала:

– Уроки сделал?

Он весело отвечал:

– Конечно, сделал!

И бежал гонять в футбол на улице. А потом он стал юношей и всегда помнил, что он двоечник и мечтает стать священником. Он отслужил в армии, стал монахом, а потом игуменом. Всегда был прост в общении, не скрывал своей необразованности, говорил мало. Но если говорил, то по-деревенски сметливо. Еще иеромонахом его отправили восстанавливать только что переданный Церкви монастырь. Здесь под спудом покоились мощи великого святого. Их искали археологи и историки уже двадцать лет. Появился батюшка, стал молиться в разрушенном храме. Молился он странно, картаво и гугниво, долго тянул носовые гласные, но служил бодро и по-пасхальному весело. Глаза его всегда сияли радостью мальчишки, который бросил всю сатанинскую ложь этого мира, как ненужный портфель в угол, и побежал радоваться жизни и веселиться, «яко мзда наша многа на небесех». И вот монастырь стал восстанавливаться, и мощи были обретены. Отец Николай, как только завидел, что основные работы по восстановлению близятся к концу, затосковал и попросился на другой приход. Там его ждала новая руинка. Он не унывал, взялся за восстановление храма, подлатал крошечный поповский домик.

Увлекся траволечением так, что устроил в сарае при доме дендрарий, где выращивал редкие травы и даже женьшень. Очень он прославился своим квасом, которым угощал всех гостей. Готовил его из проросшего пшена, которое пережаривал в русской печи. Квас был царский. И новая руинка постепенно восстанавливалась. Храм, когда-то славившийся чудотворной иконой, вновь обрел ее, православный люд во множестве стал стекаться к тем местам за духовным утешением. И батюшка снова сбежал. Теперь его вместе с другим монахом поставили восстанавливать большой монастырь в большом городе. Батюшка все приговаривал, что пока храм строится, Господь помогает, а как только строительство будет закончено, тут-то и начинаются искушения: люди уже смотрят не на общее дело, а друг на друга, начинают ссориться и ругаться.

К этому времени пришел указ о возведении батюшки в сан архимандрита, а ему ужасно не хотелось обижать своего собрата-игумена, который весьма подвизался в окормлении паствы. И поэтому батюшка, чтобы не возвышаться над собратом, тут же написал письмо владыке с прошением о почислении себя за штат. Через месяц духовные чада обнаружили батюшку в соседней епархии в глухом селе, где он поднимал очередной монастырь. А через полтора года, когда засияли кресты на новых куполах, батюшка уже был в другом месте – на островном скиту. Туда по реке, говорят, приплыла большая икона Николы Угодника, и раз в году, когда брод мелеет, паломники совершают на остров крестный ход. У батюшки прибавилось седины в бороде, но глаза его до сих пор горят, и когда при нем начинают вести высокоумные беседы, он смеется и говорит: «Я в этом ничего не понимаю, я в школе двоечником был».

Иеромонах Феофил был очень послушный. Он считал, что все грехи – от непослушания и гордыни. «Это все от того, что смирения у тебя нет», – говорил его духовный отец, известный на всю Россию старец. Юноша искал везде смирения, старался слушать и исполнять все, что только батюшка скажет. Очень нравилось ему петь на службе в храме. Здесь на клиросе он и познакомился с хорошей девушкой. Они стали дружить, а вскоре поехали к старцу за благословением венчаться. Батюшка их исповеди выслушал и юноше сказал:

– Хороша Маша, да не наша. А ты должен идти в монахи.

Что делать? Нужно быть послушным, все грехи – от гордыни. С девушкой расстался, и через полгода постригли его в монахи, а еще через три месяца рукоположили в иеромонаха, отправив преподавать пение и церковнославянский язык в Духовное училище при монастыре. Поначалу молодой иеромонах очень обрадовался своему новому положению, без устали ходил на спевки и отчислял курильщиков и пьяниц из «учаги». Как пастырь он был весьма милосердным, особенно к женщинам. Если кто жаловался на пьющих или дерущихся мужей, он спокойно советовал разводиться. Выслушивал многословные исповеди прихожанок монастырской церкви и давал советы как раз те, что хотели от него услышать исповедницы. Часто можно было видеть его гуляющим вокруг храма с какой-нибудь духовной дочерью, которой он давал советы и наставления, рекомендовал чтение святых отцов или просто выслушивал, как развивается жизнь после развода. Очень скоро к нему на исповедь стояла целая очередь молодых, новообращенных христианок, и ко всем он был приветлив и милосерд. Все испортили послушники монастыря. Они поставили бродить большой чан плодово-ягодного вина и стали время от времени пробовать, хорошо ли перебродило и хватает ли сахару. В их веселой компании стали часто видеть и молодого иеромонаха. Наместнику монастыря это не понравилось, и он пожаловался владыке. Тот вызвал отца Феофила, стал с ним строго и по-отечески говорить, напоминая о сути монашеского делания. Батюшка не оправдывался, смиренно слушал нагоняй архиерея. Тот поругал-поругал, да и отправил молодого иеромонаха на исправление в далекий монастырь у глухой деревни. В монастыре хора не было, на клиросе пели три старичка-монаха, каждый день служил Литургию наместник, так как все монахи-священники разобрали себе разные послушания. Один ездил по городам и весям в поисках денег для монастыря, другой заведовал свечным заводиком и не выходил оттуда неделями, третий в издательстве ночами сидел за компьютером и днем отсыпался, четвертый считал, что условия в монастыре недостаточно суровые, и просто не выходил из кельи, разве что по большим праздникам. Так что остался молодой батюшка без регентования и преподавания. Несколько дней он сослужил наместнику, потом что-то выдохся и стал выходить из кельи только для воскресных и праздничных богослужений. Тихую печаль его существования нарушали лишь визиты его духовных дочерей, которые ехали вдаль за поддержкой в противостоянии с разведенными мужьями. Батюшка очень любил прогуливаться по живописному берегу монастыря, давая советы и предлагая духовное чтение. Но скоро он стал пропадать. Уходил вечером после службы и возвращался только к утру. Один раз он пришел с израненным, расцарапанным лицом. Наместник жалел его, но архиерей предложил ему уйти за штат. Батюшка послушался, снял с себя монашеские одежды и уехал домой к маме, где, говорят, поет чудесным голосом на клиросе местного храма.

Иеромонах Константин был очень болен. Он так болел с детства, что все думали, что он умрет маленьким. Его все время выписывали из больницы домой умирать. Но молитвами своей благочестивой мамы он продолжал жить, сильно хворая. Он не знал, что такое физкультура, почти не учился, потому что большую часть учебного года лежал в больнице, его несколько раз переводили из школы в школу, потому что он не мог сдать экзамены. Единственное, что он знал хорошо, – это бесконечные паломничества, в которые маменька возила его постоянно. За свое детство он посетил все открывшиеся тогда монастыри и святыни. В конце концов он поступил в семинарию. Жил здесь замкнуто, чурался веселых и улыбчивых семинаристов. Болезнь не отпускала, и уже на первом курсе его так скрутило, что врачи в очередной раз отправили его домой умирать. В семинарии решили, что он не жилец, и несколько раз соборовали. Лучше не становилось. Владыка по доброте своей решил помочь страдальцу. Он как раз ехал на Святую землю, взял с собой болящего и там, прямо на Гробе Господнем, совершил над ним монашеский постриг. Новоиспеченный монах был крайне бледен и немощен. Но он взялся за монашество со всей строгостью. Носил тяжелые кирзовые сапоги и блистал глазами. Потихоньку окончил семинарию, и его отправили служить в большой восстанавливающийся монастырь. Здесь он оказался самым суровым духовником. Алкоголиков и наркоманов он запрещал от причастия на долгие месяцы, а иногда и годы. Он был непреклонен к супружеским изменам и абортам. Всем, кто приходил к нему, доставалось на орехи. Он мог по часу бранить пришедшего к нему исповедника, приводя цитаты из Писания и святых отцов. Во всем его облике было написано, что последние дни, которых так долго ждали, уже давно наступили. Он распекал послушников, что те зевают на молебне. Наместнику он говорил, что правила в монастыре совсем не строгие и что неплохо бы усугубить молитву и ужесточить дисциплину. Вскоре после вечерней службы ко всем батюшкам выстраивались очереди исповедников, а он стоял в одиночестве, торжествуя, что его обличений теплохладные миряне сносить не могут. Отец-наместник относился к нему как к родному сыну, жалел его слабое здоровье, но молодой монах только и говорил о подвиге и отцах первых времен. Вся его келья была обклеена вырезками из газет об ИНН, переписи населения, новых паспортах и штрих-кодах. Он любил порассуждать о вживленных микрочипах и закодированной водке и о том, что в Интернете засел сатана. Но главным врагом, с которым он боролся, стал телевизор. Всех своих малочисленных духовных чад, которые были привлекаемы радикальностью взглядов батюшки, он заставил выбросить телевизоры. А тех, кто смотрел телевизор, не допускал до причастия. Очень скоро ему наскучила жизнь в городском монастыре. Он сообщил наместнику, что не намерен жить по легкому уставу, и упросился у архиерея перевестись в деревенский монастырь, где поначалу долго боролся с телевизорами у селян, но потом закрылся в своей келье и выходил служить только по праздникам.

Иеромонах Антоний был почти слепым. В юности у него обнаружили катаракту и прооперировали оба глаза. Сразу после средней школы он помогал восстанавливать одну старую церковь, а потом, когда при монастыре открыли Духовное училище, он, как само собой разумеющееся, поступил туда и вскоре принял монашество. Через несколько лет он стал иеромонахом. Первое время он ужасно стеснялся, что наместник монастыря дает ему руку для взаимного целования.

– Как батюшка может целовать мою руку? Я такое ничтожество…