Тяготясь своей немощью, батюшка всегда был тихим и молчаливым. Когда его поставили принимать исповедь у прихожан, он всех очень жалел. Он очень растерялся, потому что не знал ни семейных проблем, ни проблем по работе. Поэтому не давал советы на исповеди, а скорее сам все время спрашивал совета у приходящих к нему, растерянно сокрушался о бедах и скорбях прихожан. Часто можно было видеть, как он, начав читать разрешительную молитву, склоняет свою голову к епитрахили, покрывающей главу исповедника, и горько плачет. Через некоторое время у него открылась язва желудка. Он почти ничего не мог есть, только пил сыворотку от простокваши и ел немного хлеба. Начался Великий пост, и наместник, видя его страдания, благословил пить сыворотку и в пост. Поэтому, когда кто-то каялся молодому иеромонаху, что не строго блюдет пост, батюшка восклицал:

– Да что вы, вот я монах и то молочное в пост употребляю, а вы работаете целый день, как вам строго пост блюсти? Это ничего, ничего, вы кайтесь, Господь простит.

Так батюшка и просидел на своей табуреточке в приделе храма долгие годы, принимая исповедь. Скоро борода его стала седой, а глаза стали видеть еще хуже. Он всегда глядел на крест, смутно поблескивающий перед ним на аналое, и почти никогда не смотрел на исповедника, который стоял рядом. Да и что ему было смотреть, видел он плохо, а вразумлять не умел. Иногда он почему-то улыбался, иногда слеза катилась по его щеке. После исповеди он говорил очень мало, всегда жалел пришедших к нему. Вскоре батюшка стал рассеянным, будто погруженным в себя, иногда говорил невпопад. То по имени пришедшего назовет, хотя тот еще и не представился. То начнет вдруг спрашивать совсем не про то, про что хотелось исповедоваться. Очень уважал батюшка ребятишек. Когда к нему подводили на исповедь какого-нибудь карапуза, которому по возрасту уже было положено исповедоваться перед причастием, батюшка выпрямлял спину и выслушивал содержимое бумажки, написанное материнской рукой, с каким-то трепетом, будто бы рядом с ним стоял Ангел. И если взрослые принимали разрешительную молитву на коленях, то для ребятишек батюшка всегда вставал и молился с видом полной недостойности.

С исповеди от батюшки все уходили довольные и сияющие. А батюшка выходил из храма в черных нелепых очках, которые делали его похожим на раскаявшегося бандита или кота Базилио, и медленно шел к своей келье. То, что батюшка совсем немощный, стало ясно после взрыва в монастыре. В монашеском корпусе произошла утечка газа, и когда один из трудников включил на кухне микроволновку, раздался взрыв. Трудника вместе с содержимым кухни выкинуло в окно, взрывом разрушило лестницу на второй этаж. Металлическая дверь пролетела через двор и снесла гранитный столб от декоративного забора. Окна и двери из келий повылетали. Слава Богу, никто не пострадал: одного с ожогами увезли в больницу, остальные послушники, как только начался пожар, попрыгали со второго этажа. И только подслеповатый батюшка остался в монастырском корпусе один. Он подошел к окну, посмотрел на пожарную кутерьму во дворе, в его мутных, подслеповатых глазах играл огонь. Он постоял немного и пошел обратно в келью – молиться.

Протоиерей Андрей рассказывал, что священники бывают такими разными, потому что прихожанам требуются разные духовники.

– Одним бабушкам нужен батюшка мягкий и ласковый. А другой отец строг, налагает епитимьи и ругает своих прихожан, а они к нему как к родному идут, потому что им такой и нужен. Вот у нас в храме один батюшка – крепкий такой хозяйственник, а другой – типа «молитвенник», все сю-сю да сю-сю.

И он живо в лицах изобразил, как этот батюшка «молитвенно сюсюкает» с прихожанами. Я подумал – плохо, наверное, что главным положительным качеством священника является его способность быть крепким хозяйственником, тем более что очень хорошо знал «сюсюкающего» попа именно как молитвенника и хорошего духовника.

Вскоре «хозяйственный» батюшка увез кирпичи, предназначенные для строительства колокольни, и построил себе дом. Небольшой. С одной стороны десять окон, а с другой двенадцать. На исповеди он очень торопился, все приговаривал: «Быстрее, быстрее». Как-то к нему на исповедь встал церковный сторож в весьма печальном состоянии: от него ушла жена, забрала детей. Он плакал. Батюшка ему сказал свое обычное: «Быстрее, быстрее». Сторож ночью выпил бутылку уксуса и к утру умер в мучениях.

Иерей Алексий приехал читать лекции школьным учителям. Его коньком было рассказывать о креационизме [41] и эволюционизме, и сколько его ни просили рассказать присутствующим о Христе, он все канючил:

– Ну, можно я о креационизме скажу? О Христе что говорить, двадцать минут, и все, а у меня в плане два часа лекции, давайте я о креационизме расскажу.

Рассказал, с тем и уехал.

Иерей Евгений шел по улице, и на него напал пес из двора другого священника. Пес остервенело кидался на попа, так что тот поскользнулся, упал в грязь и, сильно замаравшись, схватил камень, желая запузырить им в голову злобной собаке. Но в этот момент из-за угла появилась дама, и они оба замерли. Батюшка подумал, что, наверное, он выглядит странновато со стороны: в грязном подряснике с камнем в руках напротив лающего пса. Но женщина вдруг спросила его:

– Вы знаете хозяина этой собаки?

– Да. Это священник (такой-то).

– Очень хорошо. Вы скажите хозяину собаки, что пес у него дикий, а то мне никто не верит. Он меня покусал недавно.

Иерей Игорь руководил обществом трезвости. И когда подопечные спрашивали его, не нарушают ли они обета трезвости, когда причащаются, он отвечал, что причащаются они уже не вином и хлебом, но Кровью и Плотью Христа. Сам батюшка обет принимать не спешил и иногда по праздникам позволял себе пару рюмочек в утешение. И не более.

Иеромонах Феодор очень пестовал в себе монашеские добродетели, никогда не пил спиртного, ел один раз в день, никогда не смеялся и не острил. Ему всегда нравилось заниматься СМИ, поэтому как-то так получилось, что он выпускал газету, выступал на радио, снимал телефильмы о жизни епархии. Так что даже сокрушался, что приходится заниматься всякой всячиной, далекой от монашества. Когда ему говорили, что многие монахи ищут, чем бы себя развлечь, он очень возмущался и говорил: