В противоположность обоим этим направлениям совершенно новые перспективы генетического психологического исследования открыли работы В. Кёлера [159] и последовавших за ним авторов.

Нередко главную заслугу В. Кёлера в исследовании интеллекта человекоподобных обезьян видят в том, что он впервые научно показал наличие у этих животных таких форм поведения, которые не могут быть непосредственно сведены к действию примитивных физиологических механизмов – образованию условных рефлексов или навыков. Действительно, попытки интерпретации фактов, полученных Кёлером, с точки зрения «навыковой» теории представляются весьма сомнительными; обычно такие интерпретации удаются только ценой явных погрешностей против самой той теории, с точки зрения которой дается объяснение. Впрочем, та утомительная и часто плоская полемика, которая до сравнительно недавнего еще времени велась с этой стороны вокруг исследований Кёлера, в сущности, уже утратила свое значение, с одной стороны, под влиянием тех сдвигов, которые мы можем констатировать в позициях бихевиоризма, а с другой стороны, – под влиянием все возрастающего потока зоопсихологических данных, значительно подкрепивших первоначально добытые Кёлером экспериментальные факты. <…>

Эти факты, и, прежде всего, факты, установленные самим В. Кёлером, были добыты с целью выделить интеллектуальные процессы в возможно более чистом виде, тщательно изолировав их от процессов образования двигательных навыков. В известной степени это, несомненно, удалось сделать. Но это не решило проблему, а только поставило ее.

Центральную трудность представило здесь определение интеллекта и, следовательно, вопрос о его критерии. Поэтому первоначально главная аргументация своеобразия интеллектуального поведения человекоподобных обезьян лежала в описании фактов, а не в их теоретическом анализе.

Кёлер указывал, как известно, следующие моменты, специфические для интеллекта: 1) способность действия осуществляться в соответствии с объективной структурой ситуации внезапно, без предварительного процесса «проб и ошибок» и вне зависимости от опыта, т. е. автохтонно, 2) запоминание возникшего решения раз и навсегда и 3) его способность воспроизводиться, соответственно модифицируясь, в любой другой ситуации, сходной, но не тождественной с той ситуацией, в которой оно первоначально возникло (перенос найденного решения).

Выделение этих моментов в качестве признаков интеллекта, несомненно, оправдано экспериментальными фактами, полученными Кёлером. Достаточно, однако, выйти за пределы этих фактов и поставить проблему генетически, чтобы они оказались поколебленными, поколебленными именно в качестве критерия ступени интеллекта в развитии поведения животных. При этом особенно ясно обнаруживает свою несостоятельность та теоретическая интерпретация, которую дает нам Кёлер.

Для того чтобы выяснить главные противоречия, с которыми сталкивается понимание интеллекта, выдвинутое Кёлером, достаточно хотя бы бегло проследить дальнейшее развитие теоретических и экспериментальных исследований по двум линиям – по линии разработки проблем, поставленных изучением интеллекта, и по линии разработки проблемы навыков.

Обратимся прежде к основному теоретическому положению Кёлера. Впечатление разумности, интеллектуальности поведения мы получаем вследствие его осмысленности; но осмысленность поведения есть не что иное, как его структурность, т. е. его соответствие структуре объективной ситуации. Таким образом, для Кёлера самая общая характеристика интеллектуального поведения обезьян заключается в структурном его характере. Структурность остается вместе с тем и единственным теоретическим объяснением особенностей поведения антропоидов [160] . Однако, как об этом писал в свое время Л.С. Выготский [161] , против объяснения поведения его структурностью говорит целый ряд соображений. Важнейшее из них заключается в том, что этот принцип сделался универсальным для гештальтпсихологии и с одинаковыми основаниями привлекается ею как для объяснения интеллектуальной деятельности, так и для объяснения навыков и даже врожденного видового поведения животных. Очевидно, что тем самым принцип этот оказывается решительно негодным для раскрытия того особенного, что характеризует данную ступень развития [162] . Отсюда непосредственно вытекает также неудовлетворительность определения переноса (транспозиции), как «осмысленного применения структурного принципа», ибо при этом остается нераскрытым главное: что же именно лежит в основе этой осмысленности применения и как возникает соответствующее восприятие вещи, определяющее возможность переноса. Этот процесс в опытах с употреблением палки для доставания плода описывается Кёлером следующим образом. В результате напряжения происходит изменение в поле зрения животного; продолговатые предметы «начинают обладать вектором», причем это становление предмета орудием является функций «геометрической констелляции». Таким образом, Кёлер, с одной стороны, энергично подчеркивает первичность воспринимаемого «организованного единства» (объективной структуры ситуации) по отношению к усматриваемому животным функциональному значению предмета, а с другой стороны, отвечая на вопрос о механизме самого интеллектуального «усмотрения», он прямо указывает на его автохтонность, и этим завершает логический круг, возвращаясь к исходному для него понятию структурности, выступающему теперь уже как имманентный закон самой психики.

Итак, если в основе «интеллектуальности» лежит «структурность», присущая всякому поведению, то весь вопрос заключается лишь в степени структурности; но когда полностью стирается всякая принципиальная граница между стадией дрессуры и стадией интеллекта, тогда становится невозможным никакое действительное развитие и весь процесс эволюции сводится к чисто количественным изменениям. Поэтому работы Кёлера хоть и имеют огромное значение для генетической психологии, но таково лишь их объективное значение. Его теоретическая полемика с Торндайком, которую многие восприняли как утверждение качественного своеобразия поведения высших животных, как защиту идеи его несводимости к поведению животных, более низкоорганизованных, в действительности имела совершенно другой смысл. Это был спор об общих подходах, о принципах, равно претендовавших на универсальное значение. И если Торндайк пытался представить поведение на всех ступенях его развития подчиненным одним и тем же законам, двигаясь снизу, то после кёлеровские исследования сделали то же самое, двигаясь сверху. Различие заключалось лишь в самих провозглашаемых законах: у Торндайка это были законы «коннекции», у Кёлера – «структурирования».

Не иначе обстоит дело и с оценкой значения работ Кёлера в связи с проблемой перехода от животного к человеку, проблемой, которая, собственно, и сообщает настоящий интерес зоопсихологическому исследованию антропоидов. Работы Кёлера, посвященные интеллекту обезьян, казались перебрасывающими мост через пропасть, отделяющую психику человека от психики животного и позволяющими понять переход между ними. Но это также оказалось иллюзией. В действительности переход через эту пропасть найден не был; скорее, была сделана попытка сомкнуть ее края и снять самую проблему, – так же точно, как это было сделано Торндайком, хотя и с совершенно других, разумеется, позиций. И в этой проблеме спор шел в действительности только об объяснительном принципе.

Таким образом, основывающееся на концепции Кёлера генетическое противопоставление интеллектуальных процессов процессам коннекциональным является теоретическим nonsens’ом. Этот теоретический nonsens мы и находим в генетической схеме Бюлера, несмотря на то что к кёлеровским интерпретациям фактов поведения человекоподобных обезьян он пытается внести некоторые существенные поправки.

То, что с полной ясностью выступает в анализе теоретической стороны вопроса, легко показать и с чисто фактической его стороны.