Литовченко Тимур
Шрифт:
Перед глазами у Григория потемнело, словно ясный месяц вдруг исчез с небосклона. Могучим усилием воли он все-таки удержался на ногах, разравнял листы бумаги и начал читать.
Но после прочтения первых же строк в голове снова помутилось…
Только на этот раз не от ревности…
Вот что было в том письме:
Если читаешь сейчас это, то наконец-то знаешь, как я тебя, сукиного сына, презираю и ненавижу. Знай же, что я был против, когда казацкий совет в Бендерах избрал коварного твоего отца гетманом. Так, коварного – ведь благодаря одной лишь льстивости и подлости подкрался он к истинному нашему гетману, великому Ивану Мазепе, засыпал его нечестивыми деньгами, нажитыми торгашеством. Лучше бы избрали гетманским наследником Мазепиного племянника – светлейшего Андрея Войнаровского, но Пилипко Орлик медоточивыми устами своими болтал, болтал, вот и победил! Да вдобавок и нечестивым торгашеским золотом разбрасывался на все стороны – а где теперь у него, да и у казаков золото это?! Растаяло и растеклось, будто бы снег по весне. Иначе и быть не могло, если нечестивые грошики нажиты в союзе с проклятым чертом…
Знай же, байстрюк, если не ведаешь о том до сих пор: дед твой Павел Герцик был голытьбой даже среди чертового жидовского племени, торговал на базаре в Полтаве гвоздями. А когда увидел, что скорее гвозди те грызть начнет и с голода подохнет, чем с той торговли прокормится – коварно выкрестился в честную веру христианскую сам, всю семью свою чертову выкрестил, быстро разбогател на делишках с казаками, выбился аж в полковники, а всех своих выродков попристраивал с выгодой в православные семьи. Недаром ведь люди говорят: жид ни пашет, ни сеет, а одним обманом живет – так и дед твой чертов поступил.
И с курвою Ганькой своею Герциковной быстро окрутил, проклятый, глупого плюгавого писаря Пилипка, после чего тот сразу втерся в доверие к Мазепе, хотя талантов не имел даже с гулькин нос. А все его таланты мигом появились благодаря лишь тому, что через перекрещенную ведьму Ганьку спознался с самим Луципером.
А что ж теперь? Завел всех честных казаков, которых покойный гетман Мазепа оставил под его рукой, аж в саму Швецию да и бросил здесь подыхать от голода – повел себя, словно нечистая свинота. А чтоб уж никто не мог ничего поделать – перекинулся на аспида с раздвоенным отравленным жалом вместо языка, выдал бывшего своего кровного брата и настоящего гетманского наследника Андрея Войнаровского московским собакам [6] , которые схватили этого достойного рыцаря и уже, небось, живьем разодрали в нечестивом своем Петербурге.
Итак, остается одно из двух: либо здесь, в Стокгольме, со всей семьей Богу душу отдавать – либо же броситься в ноги московскому царю Петру и униженно умолять о милости к нам, подло обманутым самозваным гетманом Орликом. Выбираю последнее, на том проклинаю день и час, когда поверил тому, кто продался нечестивому племени. Спознался с вами писарь Пилипко, завел всех казаков на чужбину – здесь ваши могилки дождиком размоет, ветерком развеет так, что и видно не будет. Недаром же говорят люди: ни одного перекреста могилки не видно! А с кем поведешься, от того и наберешься… Так вот и верь вашему чертовому племени!
И ты, немощный плюгавец, писаря Пилипка и курвы Ганьки сын, тоже здесь подохнешь, словно пес шелудивый. А непобедимым львом тебе, писарчуку-псарчуку, никогда не стать – поскольку жид жидом всегда смердит. На том тебя проклинаю, как и свое прежнее намерение породниться с христопродавцами. Хорошо, что в последний миг прозрели ослепленные очи старого казака! Теперь тебе, шуту, не видать Софийки моей, как спиленных рогов луциперовых на темени твоем.
Надеюсь, не к нечестивому католическому, а к честному православному Рождеству будем уже на родной земле стоять и Бога молить, чтобы покарал Он всех вас, паскуд, и чтоб вы всем скопом как можно скорее отправились в самый ад с чертями, братьями вашими, в котлах со смолой кипеть, на раскаленных сковородках голыми задницами скакать и на жару тропак танцевать! Никогда я не верил вам, выкрестам, – но вам, выродкам поганым, верил славный гетман Мазепа, приходилось повиноваться. Хотел жить с вами в согласии, даже нечистый едва не подбил породниться с вашим никчемным племенем. Но теперь – не выйдет!
Проклинаю вас. Чтоб вам пусто было, пусть всех вас на том родимчик хватит!
Писано настоящим казаком и честным христианином Семеном Пивтораком в шведском стольном граде Стокгольме,в падолисте [7] 1717 года от Рождества Христового.6
За год до описанных событий, в 1716 году, агенты российского генерал-прокурора Ягужинского выкрали в Гамбурге племянника гетмана Ивана Мазепы Андрея Войнаровского и переправили его в Москву (см. Хронологическую таблицу). Войнаровский в этот момент выполнял очередное поручение гетмана Орлика, но заболел, чем и воспользовались московские агенты.
7
Ноябре.
Григорий вновь и вновь перечитывал позорное послание, по нескольку раз подряд вглядывался в каждое обидное слово… неизвестно зачем!
Может, его чрезвычайно поразило то обстоятельство, что искал в тайнике весточку от любимой невесты, а вместо того нашел там… вот это?!
И главное – за что?!
Как объяснить яростный приступ злости, под влиянием которого только и можно написать что-то подобное?! Разве что у старика в голове помутилось от здешней безрадостной, беспросветно-серой жизни, не иначе…
Так как же быть? Может, вызвать его на смертельный поединок и, прежде чем перерезать ему глотку, заставить извиниться за каждое лживое слово? Конечно, ищи теперь ветра в поле…
Попробовать догнать его не ради мести, а лишь для того, чтобы вернуть невесту свою Софийку? Может, узнав о доходном месте на королевской службе, Семен Пивторак опомнится, извинится, отпустит дочь к нему… Но если девушка выдала отцу сокровенный тайник, то, скорее всего, разлюбила своего Григория… поверила каждому слову обмана!
Так зачем же читать и перечитывать… сохранять в памяти все это…
Это!
Это!..
Насилу Григорий пришел в себя. В самом деле, не стоять же на заднем дворе давно опустевшего дома – так и замерзнуть недолго: декабрь все ж таки!
Да, декабрь.
Письмо же написано по крайней мере месяц назад.
Значит, Семена Пивторака уже ни за что не догнать, Софийку не вернуть…
Остается одно-единственное: ехать домой и передать рождественские королевские подарочки матушке, братьям и сестрам. Это – его семья, когда отец отсутствует по делам, он здесь старший, а значит и на нем вся ответственность и забота… Пусть же будет, как есть!
Решительным шагом Григорий вернулся к экипажу, разбудил кучера, который, съежившись от лютого холода, дремал на передке, и приказал наконец-то отвезти его домой. По дороге надежно спрятал письма в кожаный мешочек, а его повесил под рубашку на грудь рядом с малюсеньким деревянным крестиком, растер лицо, попробовал растянуть губы в искренней улыбке. Когда понял, что на искреннюю улыбка ну никак не похожа – снова и снова растирал лицо и растягивал губы, пока не удовлетворился результатом.
Дома юношу встретили очень тепло и на удивление радостно. Когда же услышали о назначенном Карлом пенсионе – тогда матушка и все четыре сестры едва не задушили Григория в объятиях. Еще бы: это означало, что нищенское житье наконец-то кончится! Матушка авторитетно заметила, что непременно станет жертвовать десятую часть пенсиона на потребности всей казацкой общины – ведь не может такого быть, чтобы гетманской семье все, а другим ничего! Маленький Яшунька носился по дому и радостно улюлюкал. Лишь Михайлик повел себя рассудительно, сдержанно пожал Григорию руку и сказал совсем как взрослый:
– Поздравляю, брат! Ты молодец, я тобой горжусь.
И уже глубокой ночью, когда все улеглись спать, юноша остался в гостиной в одиночестве. Только тогда решился достать проклятое письмо. В последний раз перечитал написанное, бросил все до единой бумажки в раскаленный камин и подгреб кочергой из глубины добрую кучу углей.
Вдруг позади скрипнули половицы.
Оглянулся…
Это была матушка.
– Григорий, ты знаешь… – Ганна замолчала, не отваживаясь продолжить.
– Знаю, – утомленно буркнул он в ответ.
– Что именно?
– Что Семен Пивторак месяц назад убрался отсюда в Московию. И что всю семью забрал с собой.
Григорий перевел взгляд на камин: присыпанные жаром, там пылали исписанные обидными словами листы. Вот и замечательно…
– Откуда тебе известно?..
Однако Ганна уже приблизилась вплотную к сыну и увидела через его плечо дотлевающее письмо.
– Вон откуда, – Григорий брезгливо поморщился, ткнул кочергой перед собой – в камине вспыхнуло облачко пепла.
Вот и все, что осталось от обидного послания.
Вот и все…
Конечно – кроме кровоточащей раны в душе!
– Что там было, в письме том? – только и спросила мать.
– Это уж мое дело, матушка.
– Григорий, как ты…
– Да, мама – мое дело, и более ничье, – стоял на своем юноша.
– Но я имею право знать…
– Лучше вам этого не знать, матушка моя дорогая, поверьте уж мне.
Как вдруг… От столь отвратительной догадки кочерга едва не выпала из мигом ослабевших пальцев. Григорий крепко стиснул зубы и процедил: