Ферро Марк
Шрифт:
Там можно было встретить таких меценатствующих магнатов, как Н. Рябушинский, который организовал две выставки, где экспонировались Ван Гог, Руо и Брак. Со стороны русских в ней принимали участие художники и поэты — основатели футуризма. «Нельзя стать художником слова, если не умеешь рисовать», — говорили Кульбин, Маяковский, Лифшиц.
Этот небольшой мирок стремится отстоять как можно дальше от официозных литераторов предыдущих десятилетий. Блок, Белый, Бальмонт (заметно изменившийся) провозглашают себя революционерами скорее по форме своих стихов, чем по их содержанию. И когда Стравинский в 1913 году порывает с традиционными формами музыки и создает «Весну священную», а Дягилев преобразует балет, поэты тоже хотят «сломать» язык и ввести новые слова.
В известном манифесте, опубликованном в Москве в 1912 году, Д. Бурлюк, А. Крученых, В. Маяковский и В. Хлебников заявляют:
«…Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее гиероглифов.
Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода современности…
Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Ремизовым, Аверченкам, Черным, Казьминым, Буниным и проч. и проч. нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным.
С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество!..
Мы приказываем чтить права поэтов:
1. На увеличение словаря в его объеме произвольными и производными словами (Слово-новшество).
2. На непреодолимую ненависть к существовавшему до них языку.
3. С ужасом отстранять от гордого чела своего из банных веников сделанный вами Венок грошовой славы.
4. Стоять на глыбе слова «мы» среди моря свиста и негодования.
И если пока еще и в наших строках остались грязные клейма ваших «здравого смысла» и «хорошего вкуса», то все же на них уже трепещут впервые Зарницы Новой Грядущей Красоты Самовитого Слова».
Говорили, что Айседора Дункан собирается танцевать стихи футуристов…
Николай II, однако, уже давно не бывает на спектаклях, отмеченных духом времени и модернизмом. Единственной общей точкой, где сходились взгляды авангардистов и Николая II, было неприятие кино, однако причины этого неприятия были разными. Авангардисты отвергали кинофильмы, так как в них по-прежнему господствовали старые, застывшие формы. Они не имеют ничего общего с искусством, считал Маяковский, говоря о фильмах, снятых до 1914 года. Что касается Николая II, то он — и двор тоже — считал, что мелодрамы и документальная хроника, снятые кинорежиссерами, могут нанести урон нравственности народа. Единственный фильм, который понравился царю настолько, что он подарил кольцо его создателю в знак признательности, — «Стрекоза и муравей» (1911 г.), мультипликационный фильм, снятый Л. Старевичем, гениальным предшественником Уолта Диснея.
Футуристы хотели изменить слова, Николай II не желал иметь министров, которые хотели изъять из алфавита букву «ять».
Что касается народа, рабочих пригородов, которые жили по другую сторону Невы, то им хотелось просто научиться читать.
Не являлись ли эти расхождения во взглядах своего рода предзнаменованием краха, к которому шла Россия?
Алексей Толстой вспоминает Санкт-Петербург, который «жил бурливо-холодной, пресыщенной, полуночной жизнью. Фосфорические летние ночи, сумасшедшие и сладострастные, и бессонные ночи зимой, зеленые столы и шорох золота, музыка, крутящиеся пары за окнами, бешеные тройки, цыгане, дуэли на рассвете, в свисте ледяного ветра и пронзительном завывании флейт — парад войскам перед наводящим ужас взглядом византийских глаз императора… Из хрусталя и цемента строились банки, мюзик-холлы, скетинги, великолепные кабаки, где люди оглушались музыкой, отражением зеркал, полуобнаженными женщинами, светом, шампанским. Спешно открывались игорные клубы, дома свиданий, театры, кинематографы, лунные парки…
В городе была эпидемия самоубийств… Все было доступно — роскошь и женщины. Разврат проникал всюду, им был, как заразой, поражен дворец.
И во дворец, до императорского трона, дошел и, глумясь и издеваясь, стал шельмовать над Россией неграмотный мужик с сумасшедшими глазами и могучей мужской силой…»
О Распутине говорили, что он подчинил себе царицу и стал сильным человеком, занявшим место Столыпина, которого не смогли заменить ни Коковцов, ни старый и немощный Горемыкин.
Присутствовавший на вечере 1 сентября 1911 года в Киевской опере А. С. Панкратов [18] рассказывает: власти стремились проявить свою симпатию к царю; на спектакле присутствовало самое шикарное общество России — военные в парадных мундирах, польские магнаты, украинская знать. Шла драка за билеты, чтобы попасть на это исключительное представление оперы Римского-Корсакова. Партер был особенно наряден: дамы в белых платьях, белые мундиры военных. На спектакль прибыло большинство министров: Кассо, Сухомлинов, Саблер и в первых рядах — Коковцов и Столыпин. К девяти часам приехал царь с двумя дочерьми, Ольгой и Татьяной, и занял ложу, в которой также находились болгарский князь Борис Тырновский и великие князья Андрей Владимирович и Сергей Михайлович.
18
Автор статьи «Первое сентября 1911 года» в «Историческом вестнике» за ноябрь 1911 года. — Прим. пер.
«…Весь партер и, главное, первые ряды его были у нас на виду, а царская ложа прямо против нас…
Я видел, как Столыпин во время первого действия раза два взглянул на Государя. Казалось, его мало интересует сцена, а тревожит или просто занимает что-то другое. Но лицо его по-прежнему оставалось внешне спокойно. Кончился акт. Все встали. Государь просидел на месте минуту и затем вышел в свое фойе. Туда же направились и великие княжны. П. А. Столыпин оставался на месте. Около него образовалась группа. Сзади его кресла, но в третьем ряду, я увидел его великорослого адъютанта-телохранителя г. Есаулова.
…Оставалось 12 минут до окончания спектакля; после этого последнего антракта должна была пройти только небольшая картина.
Я вышел в коридор, прошелся и когда опять поравнялся со своей ложей, то услыхал два один за другим последовавших сухих, но резких треска. Первая моя мысль была такова: «Что-то лопнуло. Электрический прибор какой-нибудь?» Все были страшно далеки от мысли о покушении… Но Н. Н. Балабуха, выбежавший, кажется, из буфета, сказал: «Выстрелы». Мы бросились в свою ложу. Все это было делом нескольких секунд…
Наша ложа была пуста. Прежде всего до меня донеслось восклицание дамы, сидящей за роялью в оркестре: «Государь жив!»
Общее напряжение после этих слов немного упало… Мы посмотрели вниз и замерли. П. А. Столыпин стоял бледный, без кровинки в лице, лицом уже к сцене и ленивым, вернее, больным длительным движением снимал с себя китель. Когда снял и передал кому-то из группы, его окружавшей, я увидел на его белом жилете повыше правого кармана красное пятно величиной с медный пятачок. Затем раненый повернул лицо к Государевой ложе, которая была пуста, и левой рукой сделал по направлению к ней жест…
…Сверху из лож исступленно кричали: «Убить его! Убить!» Кричали женщины…
…Запели гимн. Вместе с артистами запел весь театр.
Подъем был необычайный. Некоторые артистки стояли на сцене на коленях и протягивали руки к Государю. Театр кричал «ура». Гимн был повторен три раза. Когда Государь ушел, кто-то на верхах запел «Спаси, Господи!» Его поддержали артисты и весь театр».
В «Историческом вестнике» за октябрь 1911 года писали, что убийцей был еврей Дмитрий Григорьевич Богров, из-за этого и начались погромы. В действительности же он не был евреем. Это был революционер, перешедший на службу в полицию. Полиции было известно, что он готовит покушение на Столыпина, и сам шеф полиции снабдил его билетом в театр… Его повесили еще до того, как в Киев для проведения расследования приехал член Сената.
Тогда же рассказывали — что тоже не соответствовало истине, — что царь даже не посетил умирающего, который скончался через два или три дня после покушения. Николай рассказал о событиях этих дней матери в письме от 10 сентября 1911 года: