Сац Наталия Ильинична
Шрифт:
– Тебе все-таки везет, там, говорят, хорошо… Однако мне очень хотелось устроить сегодня вечер Пушкина. Боль утихла. И вот с возвышающих меня узелков читаю «Сказку о мертвой церевне и семи богатырях». Нет, у меня уже ничего не болит. Наслаждаюсь музыкой стихов Пушкина:
«Царь с царицею простился, В путь-дорогу снарядился…» Раскрывается дверь:– Кто здесь на «С»?
Раздается несколько фамилий, в том числе моя.– Сац – в больницу. Собирайтесь.
Ловлю опечаленные взгляды слушательниц, встаю и говорю жалобно: «Можно завтра, мне уж не так больно и – очень хочется дочитать эту сказку…» Слышу возмущенный шепот Прокофьевой:– Ты с ума сошла? Иди сейчас же.
Но, естественно, конвоирша не уговаривает меня. Хмыкнув, привычно запирает дверь с обратной стороны. Разные мысли шевелятся у моих слушательниц, но, спасибо, никто ничего не говорит… И вот уже чувствую себя царевной, которая среди своих странствований все же осталась жива, сумела уговорить Чернавку, встретить добрых богатырей, быть им полезной, где-то в гуще дремучего леса не потеряла себя… Сказка Пушкина захватила всех. Но я волнуюсь еще потому, что приближаются самые дорогие для меня строчки, когда королевич Елисей узнал, что под горой в хрустальном гробу «спит царевна вечным сном». Я очень хорошо знала, что мой Израиль Яковлевич ничуть не похож на королевича Елисея, а я – на царевну, но почему-то происшествия этой сказки самым причудливым образом переплетались в моем представлении с дорогими людьми и надеждой. И не только у меня. У большинства моих слушательниц. Сказка эта стала верой в лучшую правду. «Несчастью верная сестра, надежда» взяла нас под свое крыло. Спасибо, Пушкин! Встреча с гадалкой На следующий день меня перевели в больницу. Настроение было приподнятое после вчерашнего выступления, и теперь старалась вспомнить все мелодии оперы Бизе «Кармен» ну и, конечно, новеллу Мериме. Может быть, когда-нибудь смогу и исполнить любимую новеллу с музыкой. В больничной палате нас было только двое. Вторая женщина сидела за то, что была верующая, и за то, что гадала на картах и по линиям рук. Я вспомнила, что Анатолий Васильевич Луначарский считал хиромантию наукой и серьезно ею увлекался. Однажды он пригласил меня поехать с ним на вечеринку артистов Большого театра и по просьбе артистов в отдельной комнате устроил «сеанс хиромантии». Артистки по очереди заходили в эту комнату, желая узнать свое будущее и одновременно, конечно, повеселиться. Но когда Анатолий Васильевич предложил погадать и мне, я ответила: «Не верю я ни в какие гадания». Однако Анатолий Васильевич все же погадал мне и по правой, и по левой руке. Меня удивило тогда, как серьезно он разглядывал линии моих рук, как опечалился в результате этого гадания. Он сказал: «Должен огорчить вас, Наташа. В расцвете творческих сил вас ждет потрясение, большая трагедия, страшнее смерти». Я на него обиделась и ответила: «Ничему этому, Анатолий Васильевич, я не верю. Вы говорите просто, чтобы подразнить меня…» Но вот… он оказался прав… Может быть, и гадать на всякий случай поучиться? Даже детские игры отвлекают от того, о чем опасно все время думать. Хиромантия – наука трудная. Соседка по тюремной больнице предложила сначала научить меня гадать на картах. И вот со слов гадалки уже зубрю: туз пик – опасность, шестерка пик – поздняя трудная дорога, четыре десятки – хорошо, четыре короля – похуже, бубны и пики – очень плохо; об этом даже в сцене гадания в опере Бизе «Кармен» поется… Фамилия гадалки – Негонова. Она очень добрая. Выпросила у конвоира лист картона и сделала мне из него тридцать шесть крошечных карт. Конечно, буду держать их под рубашкой, в секрете. Кормят здесь не так уж плохо. Но главное – двери не заперты, мы могли ходить по коридору, и голубоглазый конвоир не унижал нас теми интонациями, которые так били по самолюбию, когда находилась в камере, особенно во внутренней тюрьме. А я, честно сказать, только в больнице и почувствовала всем существом своим, как сильно устала. Но как ни странно, дней через восемь поняла, что горечь происшедшего легче выносить там, где и обстоятельства жизни жестче. Хорошие условия вели к праву жалеть себя, унизиться до ожидания жалости других. Нет, это не для меня. Только борьба за справедливость. В этот раз борьба не состоялась. После больницы меня погрузили в единственно доступное мне тогда средство транспорта – «черный ворон», привезли в какое-то еще неведомое мне здание, ввели в маленькую, полутемную комнату, подвели к столу, за которым с мрачным выражением лица сидел хорошо известный мне следователь Русинов. Это был восьмой допрос. Сегодня следователь Русинов уже не устремлялся в дебри уголовного кодекса, не пытался найти мне «подходящую статью». Он был спокоен и важен. Дал мне лист бумаги с громким названием «протокол допроса». Там было четыре вопроса и один ответ – нет. «Подпишите – сказал он. – Следствие закончено». Это было первое и последнее, что я подписала. Из-под тюремного камня выползала надежда. Некоторое время следователь смотрел в окно и молчал. Я тоже робко заглянула в окно. Москва! Не видела тебя уже три месяца. А ты тут – за этим окном. Темно. Спят, наверное, мои ребята… Нет! Не впустить тепло родного в тюремный мрак. Ведь может уже сейчас… Поворачиваюсь к следователю. Он смотрит на мои ноги: облупившиеся лакированные туфли, подвернутые у колен чулки со спущенными петлями.– У вас хоть пальто какое-нибудь есть? – спрашивает меня следователь неожиданно мягко.
– Прорезиненный плащ. Я арестована двадцать первого августа…
Надежда зашевелилась снова. Но лучше пусть он сам скажет: «Не виновна. Идите домой!». Следователь цедит сквозь зубы:– Напишите записку матери, постараюсь помочь получить вам теплые вещи.
Ничего не понимаю, встаю со стула.– В чем поможете? Сяду сейчас на троллейбус номер два, от Лубянской площади до Арбата близко…
Почти вижу тебя, мой троллейбус, – поедем!!! Следователь поворачивает голову в сторону, говорит, не глядя на меня:– В Сибири, или еще дальше – зима. Напишите записку…
Надежда снова под камнем, но я не сдаюсь:– Мне ничего не надо. Вы же знаете, я ни в чем не виновата, я…
О, это уже потерявшее свою силу «я»! Голос следователя неожиданно стал стальным:– Ваш муж арестован. Вы не могли не знать о его преступлениях. Будете изолированы сроком на пять лет.
Пол зашевелился у меня под ногами. Хочу кричать. Почему же ни слова о нем не говорили раньше? Все лжете, человек с мохнатым сердцем, подлец, иезуит!.. Но горло сжато, звучит только его голос в телефонную трубку:– Возьмите Сац…
Берут… ведут… Первый этап Это была самая длинная ночь в моей жизни… От следователя меня повели куда-то вниз. Там объявили срок. В рухляди пересыльной тюрьмы позволили взять старый бушлат цвета хаки, лапти и обмотки. Никогда еще не было в пальцах моих рук такой грязи. Но… закручиваю рваную портянку – страшно боюсь холода. Куда повезут? Пять лет! Пять лет «исправительно-трудовых лагерей». Утро еще спорит с ночью. Москвичи крепко спят. «Черные вороны» слетаются на снежный пустырь… Неужели я знала другие способы передвижения? Вряд ли. Конвоир «тюрьмы на колесах», что сидел рядом с шофером, сошел вниз и с тупым величием отпер тяжелый замок тяжелой двери «черного ворона». Цепляя испуганными ногами крутые ступеньки, одна за другой появляются женщины. Молодая, черноглазая, в белом берете и теннисных тапочках (Маша Перовская была арестована на теннисной площадке дачи Рудзутака)… Пожилая, с остановившимися зрачками, в одеяле поверх летнего платья… Подстриженная «под мальчика», в английском костюме и непомерно больших валенках… Дородная русская красавица – жена заместителя наркома путей сообщения – киноактриса Ольга Третьякова в шерстяном цветастом платке и домашнем ситцевом платье… А вот худенькая, с синими глазами в длинных ресницах красотка в теплых перчатках, ботиках и каракульчовой шубе (проносится в голове: написала, наверное, записку домой)… А вот хромая в мужском пиджаке… Жены «ответственных» вывалились из «гнезда жизни». Ноябрь подполз неожиданно. Счастливые и заключенные плохо ориентируются во времени. Шагаем по пустырю. Нас выстроили около кучи с обломками ржавого железа, сломанных колес, грязных отбросов… Сколько молодых, красивых лиц, пушистых волос, длинных кос, недоцелованных кудрей… «Можно устроить конкурс красоты», – ржаво острит мозг. Молчим, скованные холодом и… неизвестностью. Где-то совсем близко свистят поезда. Нас ведут туда, откуда раздается этот омерзительный свист. Оказывается, бывает и такая Москва, доселе совсем незнакомая. Но я уже не москвичка. Шагаю на собственные похороны… Облезлый товарный вагон с зарешеченным отверстием под крышей. Нас набили туда – сто шестьдесят восемь. Трехэтажные нары, печка, дыра посредине вагона для всех надобностей. Знакомых до боли много. Доносятся фразы, они еще страшнее от строгой сдержанности интонации:– Вы – за мужа?.. А он за что?
– Ничего не знаю.
– Вам какой срок дали?
– Восемь… восемь… десять… пять… десять…
Дали? Нет, взяли! Но… об этом не сметь думать! Рада, что ко мне подходит жена наркома легкой промышленности И. Е. Любимова – она неодобрительно смотрит на мои лапти:– Что же вы не могли сообразить, что и вас возьмут? Нет, я, как только Исидора Евстигнеевича взяли, купила валенки, полушубок, ушанку, сложила все в чемодан и стала ждать… Куда я без него? Всю жизнь вместе. От села, где он учительствовал, до народного комиссара.
А «они», как для издевки, за мной только через две недели пришли. Я оправдывалась:– Еще утром в день моего ареста муж был на свободе. Как могла такое предвидеть?!
Лучше не буду ни с кем разговаривать, вспомню что-нибудь из давнишнего… В прошлом году в рекламных листках в Париже прочитала: «Пущены поезда-сюрпризы. Удивительные приключения. Приятная неизвестность. Вы знаете, когда уедете и когда вернетесь. Все остальное предоставьте нашей необузданной изобретательности…» Дурацкая ассоциация. Но неизвестность, как и там. Пожилая женщина в летней жакетке и зимней шапке пристально смотрит, хочет что-то сказать. Подхожу к ней.– Я жила на пятом этаже в вашем подъезде. Вы меня, наверное, и не замечали, а мои дети дружили с вашими. Арестовали меня несколько часов назад. Иду на этап без всяких допросов… Надела, что под руку попало… Самое главное: когда вели по нашей лестнице, видела, как на подоконнике между этажами сидела ваша Ксаночка, прижав к себе больного котенка. Поздоровалась со мной печально так и сказала: «Животные добрее людей».
Я молча пожала руку этой женщины. В наш «сюрпризный» поезд вносят бак с супом из воды и рыбьих костей. Он называется «кандёр». Кандёр… странное название. Что это? В нашем «курятнике» звучит низкий мужской голос