Стена приближалась, по голым коленям хлестали темные лапы широких листьев, качались белые цветы, разглядывая траву под раструбами. И уже без тропы он шагнул прямиком в сочную зелень, продрался к неровному камню, что высился, круглясь к потолку высоко над головой, а на сером фоне мелькали острые птичьи крылья. Хватаясь за голову руками, выпачканными желтой пыльцой, застонал. Внутри, от живота к груди, через горло, плыли в голову и лопались пузыри, что раньше были каменными горбами, казалось, замершими навечно. Дрожали, надуваясь, и рвались, выбрызгивая из себя месиво воспоминаний и мыслей. Торза, сидящий на валуне, с полупустым мехом на коленях. Смотрит исподлобья, как перед ним он (я?) крадется, хмуря черные густые брови, и говорит, поднимая край покрывала времени и расстояния, показывая то, что схоронено и перенесено на поверхность безликим рисунком, мертвыми письменами, сушеными правильными словами. А под тканью оно — живое. Но кто поднимет и покажет? Он… Я?

— Я? Он это я! Я говорил! Я умел… Видел!

Поворачиваясь, прислонился к стене и сполз, садясь, вытягивая босые ноги. Цветы и листья медленно уплыли вверх, перед глазами зачастили толстые, почти черные стебли, перекрещиваясь, еле заметно покачивались. И у основания куста, не замеченный им прежде, показался круглый камень с высеченными по маковке грубыми письменами. Шепча, мужчина сдвинул ногу, толкнул пальцами увесистый булыжник. Тот качнулся и нехотя перекатился в сторону, открывая небольшое отверстие, из которого с шипением заструился зеленовато-желтый дымок. Пополз вверх, путаясь в листьях.

— Два коня, один в поводу. Надо быстро. Хаи, она быстра, но слабая. Но станет сильной. Потому что. Потому… что… она.

Узкий завиток на конце дымной струйки качался, поворачиваясь маленькой змеиной головой, клонился, принюхиваясь. И, будто учуяв, замер напротив лица, а дым все выползал и за неподвижной головкой укладывался петлями, что слипались, создавая зыбкие пласты, наслаивались друг на друга, поднимая дрожащую пелену выше верхушек кустов.

Ласточка косо метнулась, срезая крылом уголок дымного покрывала. Цвикнув, упала на жирную землю, дернулась, раскидывая крылья. Мужчина переводил глаза с желтых лапок, скрюченных в крошечные кулачки, на дымное дрожание. И дальше, туда, где над круглыми купами поднималась еще одна струйка, а поодаль — третья.

— Три, — сказал он про них. И добавил, поворачивая голову, — четыре еще. Пять. И шесть. Ахатта. И Ловкий.

— Ахатта?

Удар памяти рванул его грудь, зубами воспоминаний тяжко вырывая куски, чтоб все поместилось. И там, где несколько лет царила тихая и чуть печальная радость пустоты и покоя — все запрыгало, заскакало, вертясь и перемешиваясь, с воем и писком, дралось за место в его мозгу и душе, не желая забываться снова и засыпать в дальних углах. Верещало, охало, рыдало, посматривая из-под ресниц и растопыренных пальчиков — видит ли, жалеет?

Он мерно откидывался на стену, бился затылком, пытаясь внешней болью унять внутреннюю, ударами растрясти варево воспоминаний, рассыпая их на отдельные кучки, чтоб не душили криками и картинками. Но хоровод кружился, ускоряясь и мельтеша.

Там был толстый мальчишка, по имени, именем… Абит.

— А-а-абит!

И мальчики, которым он рассказывал. Он? Я? Почему они все не достают ему до плеча? Он большой? Вырос?

Была Хаидэ, светловолосая и серьезная, с хитрым голосом, улещивала, подбивая на всякое, и тут же кидалась вперед него — защитить от наказания. А в косах висели, качаясь, смешные глиняные ежи. Исма. Отнял его слова, отдал их. Кому отдал?

— Кому писаны были!

Голос гремел в голове, вклиниваясь в орущий хоровод, голос знакомый. Он говорил таким и после пел. Он? Я…

— Кому? Она кто? — водя налитыми кровью глазами по слоям серого с желтым тумана, что наползал, и уже не видны в нем темные купы цветов. И ответил на свой вопрос сам:

— Ахатта. Ахи.

Услышав имя, все, что скакало и верещало внутри, смолкло и остановилось. И мужчина, валясь вдоль неровной стены набок, подумал с облегчением перед тем, как кануть в пустую темноту.

«Я вспомнил».

В маленькой комнате-шестиграннике, стены которой плотно закрывали мягкие ковры багровых оттенков, шестеро жрецов сидели, смежив веки, и держа друг друга за руки. Только жрец-Пастух время от времени приоткрывал маленькие холодные глаза, внимательно глядя на сидящего напротив Видящего невидимое. А тот, мучительно сведя красивое лицо, жмурился и закусывал губу, сжимая руки сидящих рядом, так, что те дергали локтями.

Наконец, Пастух сказал, не скрывая раздражения:

— Хватит, сновидец. Расскажи хоть что-то.

Видящий отпустил руки соседей, уронил бескровные кисти на белый подол, натянутый между колен. Низко нагнул голову, показывая пробор и тщательно уложенные белые косы в серебряных украшениях.

— Прости, мой жрец, мой Пастух. Это животное не спит, я не могу войти в его голову.

Жрец-Пастух удивленно поднял наведенные черным брови.

— Хочешь сказать, он так силен, что сон меда и пыльцы не берет его?

Видящий досадливо покачал головой: