— Вот я и рассказал.

— Молодец. Покушай. Я зелени стушила, утром еще. И вота понюхай, какая из грибов жареха, м-м-м…

— Давай. А теперь что? Что будет, Тека?

Подвинув мужу вкусно пахнущие миски, Тека оперлась подбородком на руку, жалостно и одновременно весело глядя, как жадно ест муж, вытирая пальцами углы рта.

— Все кувырком будет, бык мой. Но это и славно. Потому что эти узоры кончаются, видишь, лес стощал и море без рыбы, и корабли обходят нас стороной, и хорошо — давно уж пора. Все мы сплели и соткали, все съели и выпили, да не мы, а нас высосали хозяева. Пора уж новых сил набираться.

— Мы не умрем, мы, тойры? — осторожно спросил Кос, боясь спрашивать о себе, да о Теке.

— Не. Если не забоимся.

Коротко вздохнув, она встала и, набираясь решимости, подергала край вышитого рукава своей рубахи.

— Пора мне, любый.

Кос хмуро смотрел, как некрасивое лицо полнится страданием и тайным страхом.

— А не ходи. А? Пусть сами.

— Дурной ты, Кос. Не пойду, придут. И заберут меня. А то и мальчиков. Не бойся, я буду сильная.

— Сама-то боишься.

Тека ушла в кладовку, погремев, достала из тайника коробку и сунула в рот комочек вонючей смолы. Кривясь, с трудом проглотила. Улыбаясь через силу, погладила Коса по голове и ушла, всколыхнув ковер на входе.

Кос мрачно доел грибы, вылизал миску до блеска. Заглянув в детскую пещерку, проверил, спят ли мальчишки. И вышел, встал, вертя головой и прислушиваясь, где что творится. Из дальних коридоров раздавалось привычное жужжание голосов, детский плач и пьяные выкрики. Женка, наверное, правду сказала. Не может же быть, чтоб сделали их только для выпивки да баб ублажать. Даже корабли отцы их грабили кое-как, лишь бы похватать верхнее, да сразу сломать, расшвырять и проиграть в кости. Не бывает такого. Наверное, все нужно для чего-то.

Он вытянул руку, сжал большой кулак, и мускулы послушно вздулись, натягивая рукав.

Вон сколько силы. И куда ее? Было б куда, разве ж шатались бы по горе, да по грязному песку в бухтах. Правда, когда пришел Исмаэл, учить тойров войне и добыче, то сила хорошо тратилась, эх, было весело тогда. И если б попался тогда какой корабль, на их обманные разложенные на скалах костры, то…

Кос разжал кулак и уронил руку, тряхнул головой, в которой вдруг закричали мужчины, хрипя перерезанными глотками, женщины завопили, биясь под жесткими телами быков, и детский плач услышал он, когда на бегу сам, хохоча, ногой отшвырнул скорченное тельце в воду, пылающую отсветами корабельного пожара.

Пошел по коридору, не успевая за собственными шагами, сворачивал, стукаясь плечами, все быстрее топал, будто хотел убежать от нарисованных мыслями картин. И остановился в дальнем закуте, там, где гора уводила последние лабиринты в скалы перед степью и потолки были низкими, висели над самой головой. Тяжело дыша, стоял, слушая совсем далекий шум жилья. И успокоившись, повернулся идти назад, но вдруг разглядел темную бесформенную кучу у самой стены. Тихо подкравшись, ногой пошевелил набросанные ветки. Вынул из кармана гнилушку и, раскрошив пальцами, засветил тусклый голубоватый огонек, поднес его к мертвому лицу, прижатому щекой к каменному полу.

Синие в бледном свете волосы растрепались, закрывая щеку и ухо. А мертвый глаз неподвижно блестел, уставясь мимо руки с огоньком.

— Харута…

Кос отступил и, сунув в карман гнилушку, осторожно выбрался из закутка, и пошел обратно, выбирая самые безлюдные боковые галереи, где никто не встретится ему на пути. Касаясь плечами мокрых стен, мрачно вспоминал, как Харута, показывая пальцем на пришлого, кричал Нартузу «прячешь чужака, я вот скажу жрецам, он уже оклемался и говорит, а ты все врешь, врешь, что пень и сидит пнем…»

Теперь уже не скажет.

Жрец-Ткач, растягивая губы в холодной улыбке, деревянно склонился перед хмурой Текой и, взмахивая рукой, обвитой тройным вышитым рукавом, пропел:

— И снова привет тебе, матерь тойров! Ты хорошо поработала, выплетая ковры, и теперь милость твоих жрецов снова с тобой. Поди сюда, милая. Он ждет тебя!

Тека сглотнула, чтоб прогнать противный вкус смолы глубже в горло. Мелкими шажками пошла за жрецом, который шел впереди по извилистой тропке, в самую глубину медовой пещеры.

Она ненавидела это место. Его дымчатый свет, стекающий по столбам мягких испарений, мерное жужжание толстых пчел, похожих на неживые игрушки — деревянные палочки с туго закрученной жилкой, что раскручиваясь, шевелила мертвое, будто оно живое. Ласточек, больших, как тощие лесные вороны, но с лоснящимися белыми животами, которые птицы набивали трупиками пчел, да и живых хватали на лету. И эти темные кусты, холмами стоящие по всей пещере, а с них кивают и кивают огромные белые колокольцы, полные дурманного запаха. И вот странно — и пчелы и птицы были тут как мертвые твари. А цветы, с растянутой белой кожей лепестков казались живыми — вот поднимут граненые тулова и снимутся с веток, полетят, мерно дыша кожистыми полупрозрачными перепонками.