Он так и не понял в тот момент, что за условия, о каких условиях идет речь?.. Он это сообразил потом, когда о тех же условиях твердил Гронский, и губы у него прыгали, и львиные мешочки по бокам подбородка тряслись, и скандал был в самом разгаре, — только тогда он догадался, что следовало разуметь под условиями… Тем более не пришло бы ему в голову, что сам он явится зачинщиком этого скандала. Хотя, конечно, скандал бы и без него разгорелся. А может — и нет, и всему причиной было как бы невзначай брошенное Феликсом о гипнотизере, что тот «все может…» Бесспорно единственное пагубная роль, которую сыграли в этой истории злые и беспощадные, как маленькие дьяволы, степные комары.

Их здесь носились тучи… Ну, не то чтобы тучи, может, это Феликсу так казалось, поскольку к «местным» они липли значительно меньше, а сосредотачивались на новичках, и тут ни табачный дым, ни одежда, ни эмоциональные междометия не умеряли их остервенелости. Особенно страдал Карцев, на котором была тонкая, да еще в меленькую сеточку, рубашка, судя по необычайно сочной расцветке, вывезенная не то из Франции, не то из Америки. Однако мужество его не покидало, и он даже пошучивал, точнее — старался пошучивать над собственным положением, и рассыпал по своему крупному телу шлепки, доставая до лопаток, и прикуривал сигарету от сигареты, и был весь в дыму, как танкер, охваченный пожаром в открытом море. Что же до «местных», то они ограничивались помахиванием легких плеточек из полыни, над всеми рядами они колыхались, эти плеточки, и без особого ожесточения, так, ироде бы колеблемые тянувшим из степи ветерком. Такая же плеточка, сорванная тут же, у скамейки, была и в руках у Нины Сергеевны, жены Самсонова. Она помахивала ею перед своим задиристо — сапожком — вздернутым носиком и допытывалась у Феликса, рядом с которым сидела, правда ли все, что значится в афише, или это попросту втирание очков и халтура.

К тому времени, то есть к началу «психологических опытов», вокруг Феликса и подсевшего к нему Карцева собралась чуть не вся вахта с буровой № 5. Были тут и Бубенцов, первым заметивший Феликса, и Айдар Надиров, одетый в такой же, как у Бубенцова, светлый спортивный костюм («Должно быть, забросили партию», — догадался Феликс), и Камиль Ахвердиев, с дочкой трех или четырех лет на плече, черноглазенькой Патимат. А помимо того — и Самсонов со своей женой, и Чуркин, застенчиво вручивший Феликсу тетрадочку стихов, благополучно забытую затем где-то на сцене, в заварившейся суматохе. Так что компания собралась довольно плотная, и она с каждой минутой разрасталась, подходили новые люди, перекидывались шутками, рассаживались по соседству, — могло показаться, что все тут не просто знакомые, а приятели, закадычные друзья…

И все бы хорошо, не будь комаров, их ядовитого, язвящего душу писка, и — в тон ему — тонкого, въедливого голоска Нины Сергеевны:

— А мне кажется, это халтура, — говорила она, — и довольно низкопробная. Когда в афишах столько наобещано, это, простите, не вызывает доверия…

Собственно, в сказанном ею не было ничего особенного, среди гастролеров, заезжающих в такие глубинки, редко встречаются звезды первой величины… Но холодные небесно-голубые глазки Нины Сергеевны смотрели с таким откровенным подозрением, а в голосе звучала такая категоричность, что Феликс почувствовал себя задетым. Словно не о Гронском шла речь, а каким-то образом и о нем самом.

Они с Карцевым переглянулись.

— Как знать, — усмехнулся Феликс. — Почему же непременно халтура? По-моему, тут прежде всего искусство… Знание, мастерство…

— Это как в цирке? — уставился на него Айдар Надиров. — Фокусы-мокусы? Навроде того?

— Ага, — сказал Карцев. — Навроде. — И звонко шлепнул себя по лбу. — Ну, разбойник, — сказал он, разглядывая ладонь. — Ну, изверг. Ну, подлая душонка…

— И все-таки, — продолжала Нина Сергеевна, по-прежнему обмахиваясь веточкой полыни, — неужели он действительно читает чужие мысли? Разве это возможно?

Она тоже была геолог, как и Самсонов, да еще и палеоботаник, Феликс впервые услышал о такой специальности… Ей на все требовался четкий ответ.

— И читает на любом языке, так в афише объявлено! — подхватил Чуркин. — Он что же, ко всему и полиглот? Ну, это уж вы меня извините!..

— А наводнение на сцене?.. — Бубенцов весело подмигнул. — Хотя что до меня, то я лично не против, чтоб выкупаться… А то у нас ни моря, ни речки!

— А вот пожара не надо, — серьезно, без ухмылки произнес незнакомый Феликсу светловолосый парень, сидевший рядом с Бубенцовым. — Здесь и без того горячо.

— Я так скажу, — широко улыбнулся Камиль Ахвердиев, поглаживая своей огромной лапищей дочку, тихонько угнездившуюся у него на коленях, — если он такой умный и все отыскать может, почему он в уголрозыске не работает? Как «знатоки»? Зачем зря талант пропадает?

И опять вышло так, что, говоря о Гронском, обращались ним, в первую очередь к Феликсу, хотя было известно, что и он, и Карцев только приехали вместе с артистами, а сами тут, так сказать, ни при чем… Но волей-неволей получалось, что при чем, и это странно раздражало, и раздражало, что все, смеясь, поглядывали — на него, на Карцева, как бы в явном ожидании… Подчиняясь этому ожиданию, и в досаде на себя, Феликс заговорил было — об идеомоторике, внушении, упомянул телепатию…

— Это как же? — перебил его Айдар Надиров — недоверчиво, почти уличающе. — Это кто же меня заставит, если я не хочу?.. — В глазах у него появилось то самое выражение упрямой ожесточенности, правда, несколько смягченное, которое было на буровой. — Это кто же может?

Его поддержали:

— Верно, Айдар!..

— Кто может?..

Вот тогда-то у Феликса и вырвалось, и вырвалось как-то непроизвольно, само собой:

— А он все может…

Вполне возможно, что это даже и не он произнес, а Карцев, но показалось, что он. Но какое это имело значение? Произнеси это Карцев, он бы мог повторить за ним в точности то же самое.