— О-о-о!..

Это был не просто звук — это был стон, долгий, протяжный…

Артист!.. — подумал Феликс.

В мятых, мешковатых брюках (как теперь видел Феликс), в несвежей рубашке с отстегнувшейся на обшлаге запонкой, в криво подцепленных подтяжках, Гронский величаво, с достоинством, принимал аплодисменты, с высоты своего роста как с эстрадных подмостков, кивая головой..

— Мамочка! — плаксиво сморщился Спиридонов. — Рыбки хочу! Хочу рыбки!..

Гронский с мрачноватым недоумением оглядел всю компанию, которая толпилась вокруг, и сделал движение, означавшее готовность немедленно вернуть дар.

— Нет! — отстранился Сергей торопливо. — Это вам… У меня… Тут я прихватил еще ломтик…

У него в руках и вправду — Феликс только диву дался — появился сверточек.

Сергей шагнул в комнату, где поблескивал белым корпусом тихо жужжащий «ЗИЛ», и все повалили за ним.

Комнатку про себя Феликс именовал кают-компанией: помимо холодильника здесь стоял большой, приткнутый к стене стол, а на нем — самовар, и не электрический; а на угольном жару, — домовитый, бокастый, на памяти Феликса не раз собиравший вокруг себя обитателей гостиницы скоротать вечерок. Было тут несколько порядком расшатанных табуреток, и среди них одна коварная, обладающая свойством, к общему веселью, пребольно защемлять доверчиво опустившийся на нее зад; и кроме того — два старых, вполне безопасных венских стула с гнутыми спинками; и фикус, разросшийся, захвативший целый угол; и, наконец, на случай, если отключат электроэнергию, — лампа-молния. Лампа эта была единственной на всю гостиницу, в отличие от семилинейных лампешек, разносимых по номерам. Может быть, за нее Феликс и любил не по-гостиничному уютную «кают-компанию»: лампа напоминала детство, хотя тогда, в войну, зажигали ее изредка, если был к тому повод или в достатке появлялся керосин, и с нею, празднично освещавшей все вокруг взамен тусклой коптилки, связывалась какая-то радость и отдаленная надежда…

Они остались в коридоре вдвоем. Гронский передал кому-то из устремившихся в кают-компанию сверток с рыбой и, стоя перед Феликсом, то подносил к носу, обнюхивая, ладони, то потирал их одна о другую, словно стремясь уничтожить следы балыкового жира. При этом он пристально смотрел на Феликса, казалось, обдумывая, что сказать, или вынуждая его заговорить первым.

— Вчера вы великолепно работали, — сказал Феликс. — Честно сознаться, когда я прочел афишу… — Он слегка пожал плечами и улыбнулся. — Но когда я наблюдал за вами, мне казалось, что вы держитесь много свободней Мессинга и добиваетесь большего эффекта.

Гронский ничего не ответил, даже не кивнул, продолжая потирать ладони. Руки у него были пухлые, чувственные, в мясистых подушечках. Как у орангутанга, подумал Феликс.

— Хотя последний номер был слишком… жесток, — сказал он. — Да, жесток… Даже страшен.

— Вы находите? — переспросил Гронский. При этом Феликсу показалось, что он чуть-чуть, уголками губ, улыбнулся. Но в коридоре было темновато, Феликс неотчетливо видел его лицо.

— Да, — повторил он с внезапной мстительностью, — именно так. То, что вы делали, особенно в конце, было жестоко.

— Вы находите? — повторил гипнотизер. — Что же там было… жестокого?.. В жизни все куда более жестоко… И что же? — Голос его звучал отрывисто, хрипло.

— Как это — что же?

— Да, — сказал Гронский, глядя ему прямо в глаза, — и что же?..

Он явно на что-то намекал. А может, и нет. Может быть, эта горькая хрипотца, надорвавшая бархатистый баритон, была лишь проявлением брюзгливой старческой иронии — над собой, над целым светом… Но Феликс, следуя за Гронским в его номер, думал о своем вчерашнем приключении, Рите, лодке… Ему сделалось не по себе. Он ощутил вдруг неподозреваемую прежде сложность в отношениях между ними, этой девушкой и стариком, — в отношениях, в которые чуть было не встрял сам… Он бы не ответил, отчего мысли его соскользнули к Рите, о ней-то не было сказано ни слова, но намек вполне мог и быть, намек, а за ним разговор, и Феликс последовал за Гронским, чтобы тот не решил, что он уклоняется.

Они вошли в номер Гронского. Здесь было прибрано, хотя обилие предметов, призванных создавать ощущение комфорта, создавало впечатление хаоса: там и сям виднелись флакончики, какие-то щипчики, ножнички, баночки, зеркальца, кофейное серебро, на тумбочке — медный патрон турецкой мельницы рядом с маленьким пластмассовым вентилятором, который Гронский тут же включил, хотя в комнате не было жарко.

— Я хотел с вами поговорить, — сказал Гронский, опускаясь в свое троноподобное кресло. — О господи! — сморщился он, коснувшись подлокотника ладонью и поднеся ее к глазам, а потом протянув Феликсу. Она была покрыта серым налетом. — Такие песчаные бури, мне сказали, могут здесь тянуться неделями — это правда? Самолеты не летают, машины опрокидывает… Нам пришлось отложить поездку, отменить выступление… Что за дыра! И на всю гостиницу — ни ванны, ни душа!.. — Он вздохнул. — Ну, ладно, бог с ним, я не о том. У меня к вам разговор. Я хотел попросить вас нам помочь.

Он подставил ладонь под тугую струю воздуха, бьющую из-под лопастей вентилятора. Последние слова дались ему с трудом, да и на самом деле они прозвучали в устах гипнотизера довольно неожиданно.

— Буду рад, если… — пробормотал Феликс, не представляя, о чем может идти речь.

— Вы видели мою работу, молодой человек, — сказал гипнотизер, — и сами заговорили о ней, о Мессинге, предполагая, наверное, то если Вольфа Мессинга знает весь мир, а Гронского никто не знает, это должно мне польстить… Да, да, — улыбнулся он, обнажив крупные белые зубы, — это так, я вам не в упрек… Я о другом, и бог с ними, с известностью и с Вольфом Мессингом. Хотя вы видели не все, далеко не все, что я умею… — Что-то самодовольно плутовское мелькнуло у него — там, за очками, в прищурившихся на мгновение глазах, — выражение превосходства, присущее мастеру, до поры таящему от простаков главные секреты своего искусства. — Но я не о том. Теперь мне уже ни к чему слава. С меня вполне достаточно обычного концертного зала на тысячу кресел. А после выступления — номера с горячей водой и туалетом. И возможности работать в одном месте, а не трястись каждый вечер за сто километров, в какой-нибудь клуб или красный уголок… Вот и здесь мы должны забираться куда-то к черту на кулички, — к геологам, нефтяникам… Нет, вы подумайте, какого дьявола мне там делать?

— Вы хотите…

— Да, я хочу… — Ветер, как горстью, плеснул в окно песком. — Немного, поверьте, совсем немного. Приглашения поработать — на месяц, на два, как положено рядовому пенсионеру. Отзывы прессы, афиши, конкурсные дипломы — это я вам передам, возьмите с собой, покажите, кому надо, расскажите, что видели сами. Директор филармонии, с которой у меня договор, грубиян и хам, каких свет не видал. Он считает, что чуть ли не из милости дает мне заработать… — Он собрал пальцы в кулаку и пристукнул по столу. — Но это в последний раз! Я так ему и сказал: я с вами работаю в последний раз!..