— Да, — кивнул Сарсен. — Писателю.

Душистый парок, вяло курящийся над мясом, пахнул одуряюще. Чем? — подумал Феликс. — Мясом. Попросту — мясом. То мясо, которое кочует по холодильникам, так не пахнет.

— Мелкий человек. — Сарсен прикрыл стоящую перед ним стопку ладонью.

— Одну, — сказал Жаик.

— Нельзя, — возразил Сарсен. — Медицина не разрешает.

— Одну, — сказал Жаик. — Одну всегда можно.

— Одну, — Сарсен убрал руку. — За гостя.

— За нашего гостя, — сказал Жаик, озаряясь улыбкой и выделяя интонацией «нашего».

— За нашего гостя, — Сарсен блекло улыбнулся, глядя на Феликса поверх поднятой стопки.

После чайной с ее неизменной яичницей, а сегодня, к тому же, и вполне голодного утра, Феликсу стоило труда, блюдя положенный этикет, есть сочное, уваренное мясо не спеша, кладя в рот по ломтику.

— Почему же именно — мелкий? — спросил он.

— Да, — сказал Сарсен. — Мелкий. Очень мелкий… Только мелкий человек может плюнуть в глаза — всем людям, всему району. — Он прожевал кусочек мяса, проглотил, вытер замаслившиеся губы тылом ладони. — Так я понимаю. Так все у нас понимают. — Должно быть, от съеденного мяса лицо его порозовело.

А ведь ему, пожалуй, если и тридцать, то с небольшим, совсем небольшим гаком, решил Феликс, заново приглядываясь к гладкому, без единой морщинки, лицу Сарсена с туго натянутой кожей, к черным, гладко зачесанным волосам… Нет, подумалось ему, этот на Голгофу не взойдет… Даром что возраст подходящий…

— А вы, — сказал Сарсен, принимая из рук Жаика заново наполненную тарелку, — а вы как понимаете?

— Как понимаю?.. — переспросил Феликс, не ожидавший столь прямого вопроса. — Пожалуй, я еще не успел во всем разобраться…

По короткому вздоху Жаика он понял, что в чем-то сплошал.

— Приезжий человек, — сказал Жаик, опустив глаза. — Приезжему человеку сразу во всем разобраться — дело не простое.

— Да, — кивнул Сарсен. — Приезжему. — Он поднес ко рту мозговую косточку и пососал с разрубленного конца. — Тут один… Приезжий. Ни в чем не разобрался, со знающими людьми не посоветовался… И сам запутался, и всех запутал… Ну, ладно, — сказал Сарсен, — с ним еще разберутся. — И постучал костью по донышку тарелки, выколачивая мозг.

Судя по всему, он говорил о Сергее.

— Э нет, — Жаик потянулся со своего места и похлопал Феликса по плечу, — Феликсу эти наши истории слушать ни к чему, не для того мы собрались. У него свои планы… Ты расскажи, Феликс, про свои творческие планы, про замыслы… Расскажи, поделись… Я Сарсеке кое-что про тебя рассказывал, теперь ты сам… Не так уж часто к нам приезжают писатели, правда, Сарсеке?.. — Он разлил по стопкам остатки.

Сарсен снова постучал по тарелке костью.

— Да, — сказал он, — творческие планы… — Он зажал кость в кулаке, а другую руку занес вверх и с силой ударил по мосластой головке ложкой. Серый комочек шлепнулся на тарелку. — Мелкий человек, — сказал Сарсен и — едва ли не впервые — поднял на Феликса глаза. — Местные условия, — сказал он. Взгляд у него был тяжел, непроницаем. — Нужно знать местные условия. Вы в наших краях бывали, знаете, какие у нас условия. Для начала возьмем корма, — сказал он. — Начнем с кормов…

— За нашего Сарсеке, — сказал Жаик, приглушающе поднимая свою стопку. — За ваше здоровье, Сарсеке.

— Во-первых, корма, — сказал Сарсен. Опрокинув стопку, он поддел на кончик ножа сероватый студенистый комок, поднес к сложенным в трубочку губам, с шумом вдохнул воздух — и Феликсу показалось, бабочка вспорхнула и пропала у него между губ. — Корма, — сказал он. — У нас тут сложные условия. Планы с каждым годом растут, обязательства увеличиваются, а корма?.. Люди за триста, за пятьсот километров скот пасут, по степи из конца в конец отары гоняют…

Жаик кивнул.

— А все почему? — сказал Сарсен. — Машины всю степь раздавили, колесами всю землю в пыль растерли… Когда летишь на самолете, сверху видно.

Феликсу и в самом деле вспомнились белые, тугие шнуры дорог, плывущие за стеклом иллюминатора — то скрещиваясь, то разбегаясь по всем направлениям.

— Он правильно говорит, — сказал Жаик. — Ты мне объясни, Феликс, в мою глупую голову не укладывается, — он согнутым пальцем постучал себя по виску. — Почему через поле, где пшеница растет, никто на тракторе не поедет, и по саду, где яблони цветут, какой-нибудь самосвал не пустят, а по степи, где скот пасется, каждый прёт на чем и куда хочет? Почему так?..

— Чабаны, — сказал Сарсен. — Старых чабанов, которые и степь, и пески, и каждый колодец знают, мало остаётся, а молодые парни в город едут, на учебу. Их никакие деньги не удержат…

Он говорил о кормах, о степи, о чабанах так, словно именно Феликс во всем был виноват… Но, несмотря на это, Феликсу — была минута — показалось, что прежнее надменно-непроницаемое выражение на лице Сарсена подтаяло и вот-вот уступит место чему-то другому… Но Сарсен тут же спохватился.

Барабаня пальцами по клеенке, на которой, сбоку от его тарелки, была сложена горка костей, он говорил, как и раньше, глядя не на Феликса, а куда-то мимо, лишь по касательной, на уровне уха, задевая его взглядом: