Возле крыльца в позе терпеливого ожидания стоял невысокий мужичок с невзрачным рябоватым лицом, с белесыми бровями и в изрядно выгоревшей ситцевой в синий горошек рубахе, перевязанной кушачком. Завидя начальство, мужичок торопливо сдернул с головы холщовый картуз, поясно поклонился.

Джунковский объяснил:

— Это тот самый Еремей Прошкин, местный дворник. Доложи господину, что ты видел этой ночью?

Дворник, прищурившись, блеснул хитроватым глазом:

— Давать предисловие? Или сразу, как я убивство обнаружил?

— Говори толком, не отвлекайся!

— Стало быть, с предисловием! — Дворник задумчиво, ощутив вдруг важность собственной персоны, почмокал губами и начал рассказ тем заученным тоном, который появляется после многократных повторений. — Сижу вчера себе на посте возле ворот на лавочке. Темень уже наступила, потому как фонари зажгли. Думаю насчет самовара, потому как Лушка, Поповых горничная, давно поставила и дымом в мою сторону пахнет. Эх, думаю, знать, пора свою душу удовольствовать, хотел было идти чаевничать с вареньем, клубничное нынешней варки, да как раз к воротам коляска парой запряженная подлетает.

— Номер видел? — спросил Кошко.

— А как же без номера? — возмутился дворник. — Как учили! Первей всего нумерок на задке разглядел — шесть сотен семьдесят шесть. А тут чуть не на голову господин спрыгивает. Высокий, усы вверх густо закручены, а сам в громадной бархатной шляпе с перьями. Строго так говорит, словно енерал какой: “Тута владения Поповых?” Докладаю по всей форме: “Так точно, ваше превосходительство!” Тогда господин командует: “Стало быть, здесь живет действительный тайный советник Доброво? Беги к нему, доложи: художник Левицкий желает видеть!” И кучеру приказывает: “А ты жди!” Доложил я Михаилу Сергеевичу про художника, а он весь как мелом облился — белый стал, а руки затряслись. Торопливо так отвечает: “Скажи, что меня нет! Или, лучше, что я сплю, — подумал чуток и махнул эдак ручкой. — Зови! А сам, Еремей, сиди возле ворот”.

Сразу я понял: разговор секретный! Ишь, не желает, чтоб я слыхал, к воротам отсылает, будто сам не знаю, где мне по положению находиться следует.

Провел я художника к Доброво, а к воротам не вернулся. Уж очень меня любопытство одолело: чего он так перепугавшись? И так меня разобрало, что я под открытым окном присел, слушаю. Сначала они благородно так говорили, по-французски, а потом на наш язык перешли и друг другу обиды выкрикивали, особенно художник старался: “Я за Маргариту не стерплю!

Презираю, лицо смажу, собственными ручками задушу!” Интересный вот такой разговор. А тут Лушка кричать меня начала: иди, мол, Еремей, чай поспевши! И искать пошла и возле под окном заметила. Я ей руками знаки подаю: иди, дескать, послухай, а она лишь глотку дерет: “Самовар, самовар!” Потому у нас обычай — поздний самовар. Так из-за Лушки я и не выяснил обстоятельств дела, пошел чаевничать.

Выпил я два стакана с сахаром и вверх донышком на блюдечко опрокинул. Вышел от Лушки — она под лестницей живет, в двухэтажном. Глянул, и на сердце облегчение — нет коляски, уехал скандалист! А у господина Доброво свет горит. Думаю: польщу их благородию, скажу “спокойной ночи” — они очень культурность всякую уважают и на водку дают. Постучал я в дверь деликатно — молчок! Сильнее — снова тишина. Я уже так долбил, что, поди, на Спасской башне слыхать было. Подергал за ручку — изнутри задвинуто. Сумнение меня разобрало. Неужто гость чего позволил? Пошел к окошку, а их превосходительство вот так — нехорошо как-то об стол облокотились. Побег к Лушке, она вникать умеет, потому как умная. Говорит: “Залезай, толкни его, может, уснувши”, а сама возле окошка переминается.

Влез, в личность их глянул — а изо рта язык кровавый торчит, глаза на лоб вылезли. Заорал я, побег сообщать. Все! — Дворник Еремей утер фартуком лицо.

— Левицкого арестовали? — спросил Соколов.

— Он сбежал из дома, — поморщился Кошко. — Сейчас у него обыск делают. Извозчика тоже ищем.

В тоне начальника сыска явно звучало раздражение: сами, мол, не дураки, кое-что умеем!

И в этот момент, словно по велению Мефистофеля, у ворот остановилась легкая коляска. На булыжную мостовую спрыгнули извозчик и двое агентов.

— А вот и человек номер шестьсот семьдесят шесть! — потер руки Джунковский. — Весьма любопытно будет тебя послушать, — обратился к извозчику. — Как зовут?

— По фамилии мы Николаевы, а кличут Коляной, — заокал парнишка лет девятнадцати, похожий чистым лицом и копной волос соломенного цвета на сказочного Ивана-царевича. — Рыбинские мы! Наше хозяйство в Сорокиной слободке, супротив как раз вокзала. А пока тута, на отхожем промысле.

Кошко твердо следовал правилу: для начала всегда полезно нагнать на допрашиваемого страху. По этой стратегической причине он изобразил самый свирепый вид и произнес:

— Говори только правду, если не хочешь в Сибирь, куда отправлю тебя вместо Сорокиной слободки. Ты вчера возил художника Левицкого?

Извозчик спокойно, не обращая внимания на зверское выражение лица начальника сыска, с легкой улыбкой не знающего за собой никакого греха человека отвечал:

— Это в шляпе, что ль? Меня он подцепил на Мясницкой, против дома генерала Черткова, прямо возле посудного магазина Кузнецова. Я так понял, художник живет там, в двухэтажном домишке. Погнал меня сюда как раз. Ехал, все ругался.