Джунковский с восторгом и удивлением слушал гениального сыщика.

Зато Кошко снисходительно улыбнулся:

— Уважаемый коллега, граф Аполлинарий Николаевич! Никогда не сомневался, что таланты твои весьма разнообразны. Ты можешь стать великолепным защитником, за пояс заткнешь Спасовича, Арсеньева, Кони и прочих светил адвокатуры. Если ты, граф, на суде произнесешь столь пламенную защитительную речь, то присяжные развесят уши и вынесут оправдательный приговор. Присяжные — они в суде люди случайные, непросвещенные, простецкие. Главное — жалость у них вызвать, а еще лучше — слезу пробить. Ты так и делаешь, опираешься не на факты, а на почву зыбкую — нравственную сторону вопроса, оторванную от реальной действительности.

Соколов устало произнес:

— Любезный командир, говори, пожалуйста, по существу вопроса.

— То, что я говорю, — все имеет прямое отношение к раскрытому нами убийству. Левицкий — человек чрезвычайно одаренный, с этим я спорить не стану. Прекрасно! Но еще Чезаре Ломброзо научно доказал, что талант и помешательство тесно связаны между собой. Великий итальянец приравнивал моменты творческого вдохновения к эпилептическому припадку, но не судорожного, а психического характера, к так называемому психоэквиваленту. В литературе такими были Гоголь, Достоевский, Тургенев, Андерсен, Шопенгауэр и другие. А Гаршин! Впрочем, перехожу к другому аспекту нашей дискуссии.

— Сейчас ты станешь говорить о том, что всякий страстно влюбленный — это безумец?

Кошко подхватил:

— Вот-вот! Именно это, то, что ты сам, Аполлинарий Николаевич, утверждал не единожды. Но влюбленный, пораженный ревностью, — это опасный безумец. Сколько самых страшных, самых неоправданных поступков совершено людьми в таком состоянии! Вспомни того же Отелло! Или герой нам всем гораздо более близкий — убийца-ревнивец Поздышев из толстовской “Крейцеровой сонаты”!.. Помнишь, как он, узнав об измене жены, опрокинул ее навзничь, душит и думает о том, какая у нее жесткая шея? А тут — ременная петля! И душит вроде не горячо любимую жену, а подлого, как ему кажется, соблазнителя. Нет, дорогой коллега, ревнивец задушит и ничего, кроме громадной радости, от этого дикого преступления не испытает.

Джунковский слушал, боясь пропустить слово.

Между тем Кошко азартно продолжал:

— Что следует из того, что Левицкий сообщил свое имя дворнику? Он из убийства и не собирался делать тайну. Теперь он спешит к своей зеленоглазой прелестнице с осиной талией — Маргарите. Если ему не помешают, он убьет и ее, а уже потом спокойно отдаст себя в руки правосудия.

— А зачем Левицкий в бумагах рылся? — заинтересованно спросил Джунковский.

Кошко с апломбом отвечал:

— А как же! Они убийцу интересуют более всего. Как всякий ревнивец, он спешит причинить боль прежде всего самому себе. Вот он и ищет новых доказательств измены, в первую очередь любовных писем Маргариты. Деньги взял? Это неизвестно, были ли в кассе Доброво деньги.

Теперь губернатор с восторгом глядел уже на Кошко.

И в этот момент...

События, как в приключенческом фильме, развивались любопытно и стремительно. К воротам подкатил на рысаке (благо для полиции бесплатно!) Гусаков-младший. Весело крикнул:

— Гусаковы зря не потеют! Весь дом Левицкого перетряхнули, а вот доказательство его преступления нашли.

Он достал свернутый в трубочку листок ватмана размером с двойной тетрадный. Соколов взглянул в него увидел рисунок. С потрясающим мастерством рисовальщика карандашом была изображена мертвая голова Доброво: глаза безумно вытаращены, рот открыт и из него высовывался язык, из уха бежала струйка крови, а чьи-то две мускулистые ручищи намертво вцепились в шею.

Кошко с видом победителя усмехнулся, посмотрел на Соколова и патетически воскликнул:

— Какой гнусный цинизм — задавить и рисовать! Ведь для этого надо иметь каменное сердце. А ты, Аполлинарий Николаевич, пытался мне доказывать, что гений и злодейство — несовместимы. Нет, дорогой граф, очень совместимы. И примеров тому — тысячи.

В этот момент послышались под чьими-то грузными шагами звуки шуршащего гравия. Кошко резко повернулся:

— Ба, трогательная встреча — сам знаменитый маэстро, господин Левицкий!

В сопровождении трех жандармов по дорожке шествовал Левицкий. В бархатном сюртуке, с громадным белым бантом, пышными кудрями, выбивавшимися из-под широкополой шляпы, он был похож на Питера Рубенса.

Один из жандармов протянул Джунковскому фото:

— Обнаружили в кармане арестованного!

Это была фотография Доброво с его обширным автографом. Джунковский вслух прочитал:

— “Маргарите, восхитительному творению природы!

Пройдет весна, и этот день пройдет,

Но весело бродить и знать, что все проходит,

Меж тем как счастье жить вовеки не умрет,

Покуда над землей заря зарю выводит

И молодая жизнь родится в свой черед”.

— Где вы это взяли, господин Левицкий? — спросил Джунковский.

Левицкий налился кровью:

— Нашел в шкатулке у своей жены! Но вас это не касается. Прекратите!

В разговор вступил Кошко:

— Это вы разделались с Доброво?

— Да, я уничтожил, раздавил этого бесчестного соблазнителя! — Глаза Левицкого пылали гневом. — Но по прошу в мои семейные дела не лезть!