Находка внезапно придала Грэхему боевого пыла. Он вспомнил предсмертные каракули прочих, и карандаш показался многообещающей весточкой. Ведь профессора вполне могли вырвать из этой жизни, бросить в следующую, как раз когда его мозг уже оформлял мысль, а рука готовилась записать. Вовсе не в духе витонов — давать жертве опомниться. Они убивают без предупреждений, без колебаний — окончательно и бесповоротно.

И тут Грэхема осенила догадка: витоны не умеют читать! Как же столь очевидная мысль не возникла ни у кого раньше? Ведь у витонов нет органов зрения — лишь сверхчувственное восприятие. Это значит, смертный приговор выносят имеющему опасные замыслы, но вовсе не обязательно — записывающему! Напечатанные или написанные от руки знаки могут вообще ничего не говорить неприятельскому сознанию: витоны читают мысли, а не буквы! Они — владыки неуловимого, но иди знай, властвуют ли над осязаемым и вещественным…

Следовательно, если Фармилоу воспользовался карандашом, записка, скорее всего, сохранилась, не подверглась уничтожению — так же, как и прочие послания. Грэхем снова обшарил ящики стола в поисках памятных книжек, записок, любых каракулей, способных сообщить посвященному что-либо важное. Внимательно исследовав затем крышку и удостоверившись в девственной чистоте блокнота и промокашки, он окончил тем, что от корки до корки перелистал два научных трактата.

Ничего. Оставалась лишь “Сан” — последний вечерний выпуск покоился, свернутый, посередине стола, словно Фармилоу собирался прочесть газету, а потом внезапно утратил всякий интерес к творящемуся в мире. Устремив глаза на страницу, разведчик со свистом втянул воздух: карандашная пометка!

Жирное, наспех очерченное кольцо, небрежный кружок — такой можно изобразить в минуту спешки или на пороге смерти.

“Если до Фармилоу добрались, — размышлял Грэхем, — он, очевидно, рисовал кольцо уже будучи схвачен. Ведь смерть не наступает одновременно с остановкой сердца, мозг еще несколько секунд продолжает работать. Однажды я видел парня, бежавшего шагов десять, пока не понял, что уже умер”.

Облизнув пересохшие губы, он пытался разгадать послание с того света. Кое-как нацарапанное кольцо было последним усилием Фармилоу — упрямым стремлением гаснущего разума оставить после себя какой ни на есть ключ — пускай неясный, несовершенный, поспешный. Трогательный жест — посмертный вклад профессора в копилку человеческого ума и находчивости. Только уж больно странным он оказался, трудно и представить что-либо несуразнее: в кружке красовался медведь!

Рисунок размещался в колонке объявлений. Зверюга стоял на задних лапах возле айсберга, правую переднюю призывно вытягивал, а на морду напустил наглое, самодовольное выражение процветающего торгаша. Он хвастался огромным нарядным грузовиком–рефрижератором. Ниже было начертано: “Лучший в мире движущийся холодильник — на его дверце вы увидите меня!”

— Этот барышник от скромности не сдохнет, — процедил Грэхем, и снова бросил на рисунок сокрушенный взгляд. — Надо поспать, — решил он. — Если хоть немного не сосну, окончу в сумасшедшем доме.

Осторожно вырвав объявление, он сложил листок и спрятал в бумажник. Затем выключил свет и вышел.

По дороге домой, отыскав на станции метро телефонную будку, Грэхем позвонил в полицейское управление, сообщил о Фармилоу и, перемежая слова зевками, отдал распоряжения. Зевки были долгими, распоряжения — краткими. Боро 8–19638 не отвечал. Грэхем сонно подивился, отчего бы это офису Разведывательного Управления не откликнуться, но слишком устал для подозрений, тревоги, бесплодных размышлений. Не отвечают, и черт с ними!

Добравшись до дома, Грэхем рухнул в постель и с наслаждением сомкнул воспаленные от усталости веки. В миле от него застыли обезлюдевшие зенитная батарея, радар оповещения и командный пункт. Расчеты исчезли, и отнюдь не по собственной воле. Не зная этого, Грэхем беспокойно ворочался в постели, обуреваемый дикими сновидениями: брошенный офис поглощали голубые волны живого светящегося моря, а гигантский медведь шагал прямо через прибой.

Тревога, которую следовало ощутить ночью, с избытком дала знать о себе утром. Грэхем попытался дозвониться до офиса разведчиков — ответа не было. На этот раз Грэхем среагировал немедленно. “Что-то неладно, — предупредил отдохнувший, возвративший себе привычную бдительность ум. — Будь начеку!”

Он заранее держался настороже, подходя к зданию, выглядевшему вполне мирно и невинно, словно только что взведенная мышеловка. Ближайшие витоны болтались далеко на востоке, свисая из-под пышных облаков, предаваясь непонятным витоновским размышлениям.

С четверть часа Грэхем слонялся вокруг, поглядывая попеременно то на не внушавшее доверия здание, то на зловещее небо. Нужно было войти и удостовериться в том, что же случилось с телефоном Лимингтона, иного выхода просто не было. Он решительно шагнул вперед и направился к лифтам. В тот же час из ниши по соседству с лифтами, где обычно восседал служитель, появился незнакомец и шагнул навстречу Грэхему.

У незнакомца были черные, как уголь, глаза и волосы, черные, как смоль, — странно сочетавшиеся с лицом, белым как мел. Шляпа, костюм, ботинки — тоже были черными. Последний крик гробовщицкой моды.

Плавной тигриной поступью скользя по паркету, он прохрипел:

— Явился! — и выстрелил прямо в Грэхема.

Будь разведчик чуть самоувереннее или беспечнее, он остался бы, в лучшем случае, с половиной черепа на плечах. Упав, Грэхем услышал, как осколки пули яростно взвизгнули в опасной близости. Он молниеносно бросился под ноги противнику, стараясь повалить нападавшего прежде, чем тот выстрелит снова, и вдруг понял: “Не успею”.