В конце концов их страдающие мины начинают меня забавлять.

— Послушайте, ребята, — объявляю я, — это обычные издержки профессии. Флик предполагает, а Бог располагает. Вы проиграли сражение, но не войну, как говаривал Большой Шнобель[22] в лондонских туманах.

Они расслабляются.

Пинас, чувствующий и себя обеленным этим неожиданным отпущением грехов, с облегчением втягивает обратно голубоватую соплищу, задумавшую образовать сталактит у него под носом.

— Сана прав, мальчуганы. Если бы вам случалось, как мне, просто пукая, допустить полные штаны большой оплошности…

Удачно сказано. Глагол пукать тут же воскрешает перед моим мысленным взором Берю.

— А кстати, где наш Толстый? Испугавшись моего гнева, побежал укутывать свою чувствительную душу алкогольной броней?

Пинюш выгораживает своего бывшего шефа, выжитого с должности и выжившего из ума.

— Вовсе нет, он залез в скорую, которая увозила заваленного парня.

— Классная идея!

— Ему непременно хотелось увидеть его лицо, но из-за пули пробившей шлем, тот было невозможно снять; поэтому он поехал в морг. Его заинтриговала одна вещь.

— Какая еще?

— Куртка того типа. Из-за наклейки на рукаве, представляющей Э. Т., которому шкурит дудочку Белоснежка. Толстый сказал, что этот гаджет кое-кого ему напоминает и он желает убедиться.

— Он мог бы проверить бумаги парня.

— Не было их у него; на такого рода операции злоумышленники избегают брать с собой документы.

Я размышляю.

— И Матиас по наитию потянулся в Институт судебной медицины, они должны там встретиться. Итак, по-твоему, те два типа, пришившие одного мотоциклиста и похитившие другого, не входили в состав их группы?

— Не вижу, к чему им действовать подобным образом в разгар операции, Антуан, тем более что она и так проходила успешно, и, добавляя новую загогулину, они сильно рисковали упустить чемоданчик.

Люретт бормочет:

— Могу ли я сморозить глупость, патрон?

— Для того мы и собрались, малыш.

— Чем больше я прокручиваю в голове события, тем сильнее убеждаюсь, что двум типам из машины было плевать на сумку и интересовались они исключительно парнем, который ее держал.

— Развей-ка свою мысль.

— Смотрите, они заваливают водителя, чтобы бешеный кентавр не ушел по кустам и буеракам. Затем один из них выскакивает из тачки и задерживает седока, наставив на него волыну. Он и внимания не обращал на сумку. Ты согласен, Лефанж?

Лефанже подумав, медленно кивает.

— Точно, — подтверждает он.

— Парень вцепился в свою добычу инстинктивно, — продолжает Люретт, — но что-то мне подсказывает, оставь он ее на тротуаре, нападавший и пальцем не шевельнул бы, чтобы ее поднять.

— Интересно, приятель. Ты заслужил право поменять свой чуин-гам. Если твои утверждения верны, получается, те двое из тачки знали, что в торбе нет никаких бабок. Они хотели лишь захватить одного из мотопехотинцев. Выходит, у них были те же устремления, что и у нас! И забрали они шлемоватого, чтобы, как намеривались и мы сами, выбить из него имя главаря, имея конечной целью возвращение чемоданчика.

— Господи, ну, конечно! — с пафосом произносит Лефанже.

Гляди-ка, он решил потоптаться по моей простате, опустошитель ручьев. Я не терплю мужиков, желающих схохмить, когда лучше бы помолчать. У меня такое чувство, что он не останется в моей новой команде. Я предпочитаю ему Люретта, кипучего, как забытый чайник, шуструю мышку, грязнущего, словно парижские урны в забастовку мусорщиков, но который, если вылезает вперед, то исключительно к месту и со знанием дела.

— И кто же они, эти двое славных малых? — задумчиво тяну я.

— Странные типы, прибывшие издалека, — тонко продолжает Лефанже.

Еще пара таких острот и он окажется уволенным из отборных санатоньевских частей, апостол лески ноль ноль семь и мушки из искусственного дерьма!

Я жду ответа Насморочного.

— Америкосы? — подсказывает вместо него Люретт.

— Возможно. Однако у меня еще нет полного ощущения ситуации.

— Потому что вы в нее и не влезали, — позволяет себе Лефанже.

Ладно, хорошо, согласен, поздравляю его с тем, что достал меня, а заодно с нагрядающим Рождеством и со всеми последующими Пасхами! Он молча слушает мою речь, кот в сапогах. И соседи тож. Те, что снизу и сверху. Справа и слева. Спереди и сзади. Я подробно и доходчиво объясняю, что ежели ты дубина стоехреновая, воняющая дохлой рыбой и загнившим опарышем, позволяющая ускользнуть уркам, за которыми поручено присматривать, то тебе следует строго-настрого самому запретить себе раскрывать собственный бедный рот богом обиженного умственно отсталого и поберечь свои подковырки для таких же дебилов, как и сам. Я добавляю до кучи еще пару пригоршней и тройку охапок.