— Не знаю, говорил ли Пин тебе, Прекраснейший, но куртка приконченного парня мне кое-что подсказала. Я побывал в морге, где Матиас помогал айболиту снимать шлем с мотоциклиста. Ну и я сразу же опознал пацана.

— Пацана?

— Всего двадцать годков, как кот накакал! Я видел его здесь, где хавал с Бертой в пятницу, день рубцов по-лионски. Кстати, что вы кладете в рубцы, мэм Брюхатая, чтобы придать этот вкус дерьма на травах, который им так здорово подходит?

Несчастная пытается ответить, но, увы, рыдания мешают.

— Конечно, я понимаю вашу боль, мэм Брюхатая, — отступается Необъятный. — Будь ты матерью самого последнего шакала, но сын есть сын.

И добавляет, слегка понизив тон:

— Если бы вы принесли еще бутылку и три стакана, несмотря на горе, было бы очень любезно с вашей стороны.

Бедная женщина отрывает свои двести двадцать фунтов, включая варикоз вен, от стула, чтобы отправиться за заказом. Берю продолжает:

— Так что я имел случай заметить их сорванца. Его куртка с наклейкой, где Белоснежка откачивает у Э. Т., показалась мне забавной, потому и запомнилась. Опознав субчика, я тут же ринулся сообщить новость этим бедным людям. Э, хватит реветь, папаша Брюхатый, он плохо начинал, ваш шалопай; скажите лучше себе, что так или эдак, он по-любому бы плохо кончил!

Эти теплые слова усиливают рыдания старика. Толстый шмыгает носом, тронутый за душу.

— Подите же отрежьте нам несколько ломтей холодца и ветчины с петрушкой, вместо того чтобы тут томиться, папаша Брюхатый, это вас отвлечет!

И тучный тип, привыкший к работе, идет присоединиться к своей старухе в вонючую кладовую.

Его Величество нашептывает:

— Я из них все вытянул еще до того, как они прочухали, что произошло, бедные старики. Эдмонд, их засранец, уже набрал себе послужной список: кража в магазине, угон автомобиля и прочая мелочевка в том же духе. Два месяца назад он сказал им, что нашел себе работенку у антиквара в качестве грузчика. Папаша Брюхатый, мужик такой же простой, как Делор, на прикол не купился. Поручил своему другому сыну, Гастону, старшенькому, который у него работает в страховании и упорен, как олень во время гона, собрать сведения об этом неком Ахилле Пармантье, торговце рухлядью с бульвара Гувьон-Сен-Сир. Тот узнал, что данный тип на самом деле та еще гнида, осужденная за сбыт краденного в разных отвратных делах.

— Фантастично, Толстый! — хвалю я.

— Действуем, патрон? — спрашивает Люретт, уже бия своими парными копытами (и левым, и правым).

— Действуем, — соглашаюсь я. — Но не в одиночку!

— Да нас и так четверо! — возражает неотразимый мистер Чавк из Голливуда.

— Недостаточно для штурма.

Мой «последователь» хмуреет ликом.

— Вы собираетесь вызвать еще и элитных бумагомарак из Главного Сарая?

— Нет, нет, у меня есть идея получше, сынок: попросим подсобить трех америкосов; в конце концов, ради них мы рвем себе в клочья зады, разве нет? Немножко гимнастики после большого перетраха только на пользу.

Направляюсь к телефону как раз в тот момент, когда притаскивается мадам Брюхатая, по-прежнему заливаясь слезами, с винцом и мясцом.

— На это уже не остается времени, бедняжка моя, — говорит ей Берю. — Положите нам все в пакет, отведаем по дороге.

Глава XXV

ОНО ДЕРЕТСЯ!

Это был не то чтобы магазин, но и не совсем склад; скорее, необъятное и причудливое помещение с бесконечно высокими потолками, застекленное со стороны бульвара, в котором годами накапливался потрясающий хлам.

Там находилось старое и древнее, и даже современное в прежние времена, но все с заметной интерьерной доминантой. Подставки с гнутыми ножками, стулья из бамбука или слоновой кости, рояли, принадлежавшие некогда Мессажеру, столы в вычурном стиле, камины, разобранные и собранные заново, как пазл, каждая деталь которого пронумерована белой краской; скатанные ковры: китайские, несколько персидских; люстры моравские или голландские; портшез, купленный, вероятно, у роскошной куртизанки; мавританские штуки, черт, как их? из кованой меди; а затем и все прочее, уложенное стопками, наваленное вперемешку, подвешенное, прислоненное, штабелированное, возвышающееся пирамидами, устилающее слоями, загромождающее проходы…

Чтобы пробраться в это место, перегруженное описанным ужасом, следовало пересечь дворик перед парадным крыльцом, выходившим на бульвар Гувьон-Сен-Сир; но данная дверь была забаррикадирована изнутри Гималаями вещей совсем уж убогих, и потому, видимо, сосланных подальше от случайного взгляда снаружи сквозь серую витрину с разводами. Так что для входа пользовались служебным подъездом с раздвижными воротами для приема объемистой мебели. Сразу же направо была проложена дорожка сквозь этот бедлам, ведущая в комнату, исполнявшую роль кабинета. Вопреки ожиданиям, она была светлой, чистой, со стильной обстановкой, включая софу, покрытую оранжевым шелком, с расположившимся на ней целым выводком подушечек ультрамаринового цвета.

Хозяин здешних мест, Ахилл Пармантье[24], пятидесятилетний мужчина, несколько плешеватый и брюховатый, вел обсуждение с двумя не очень симпатичными парнями. Один имел бельмо на глазу, не красившее ни его самого, ни его характер, другой смотрел на всех и каждого с таким видом, словно обдумывал, сколько это ему принесет, если его завалить.

— Вас обули, как последних лохов, — объявил собравшимся Пармантье.

Собеседники опустили головы, признавая правду.

Антиквар продолжил: