– Я здесь заблудился немного, – постарался я предупредить все расспросы.

– А ты побольше лезь, куда тебя не просят, – вызывающе отозвался псориазник.

Пока они тянули лямку за столом, я попросил его прокомментировать то, с чем я столкнулся сегодня ночью. Он с видом занятого человека сначала отделывался лапидарными фразами о какой-то паровой экзекуции – садистском способе умерщвления, когда из разорвавшихся пор кожи хлещет вскипевшая, но не свернувшаяся, благодаря особой сыворотке, кровь, а мучительно агонизирующая жертва тем временем созерцает самые жуткие галлюцинации, прежде чем отдаст концы, а затем коротко послал, куда Макар телят не гонял. Я уже собирался отправить его по аналогичному адресу и сделал бы это, если бы у меня в памяти не всплыл образ понукавшего мной демона, произнесшего слова, смысл которых тогда еще полностью не открылся мне: «Все равно мы их не отпустим». Нет, я, должно быть, ошибаюсь. Какая может быть тут связь? Мне было крайне непросто притворяться невозмутимым, и голос мой выдавал это, страдая неровностями интонации, когда я задал новый вопрос, оставшийся без всякого ответа:

– А потом чего? Жрете вы их, что ли?

Нам удалось порешить армию Карла Пятого за какие-то шесть суток. Мадрид мы взяли без единого выстрела на третий день, на шестой – уже стояли в Риме. Кроме этого мы начали пристреливаться к Понтийской империи, территория которой включала в себя всю Турцию (за исключением балканских илов с центрами в Стамбуле, Текирдаге, Эдирне и Кыркларели), небольшую часть Кавказа (а именно – приграничные с Турцией территории Грузии и Армении), Сирию, Ливан, Палестину, Иорданию, западные мухафазы Ирака (Найнава и Анбар), а также север Саудовской Аравии, до пустыни Большой Нефуд. Столицей этой странной федерации считался невзрачный турецкий Батман (юго-восток Турции). За двое суток туда было произведено семь вылетов, в которых участвовало восемьдесят пять бомбардировщиков. Еще одной нашей целью был избран регион с колоритным названием Атлас (скорее всего, названный так по одноименному горному массиву, занимающему около трети его территории); государство состояло из нескольких африканских стран, но только две из них – Тунис и Марокко – присутствовали в нем полностью, Алжир и Мавритания вклинивались в эту страну севером, Западная Сахара – востоком. Столица располагалась в алжирской Константине, которую мы тоже успели «крестить», выпустив по ней два десятка крылатых ракет морского базирования (не ручаюсь за достоверность, но, по-моему, мы применили модернизированную версию «Томагавка»). Совершенно нетронутым пока оставалось лишь Парфянское царство, но и его, как я уже упоминал, мы давно держали на мушке. Парфия (как мы ее сокращенно именовали) была представлена Афганистаном (сюда не относились лишь провинции Тахар, Бадахшан и Кунар), к которому с юга примыкал Белуджистан – его пакистанская (от Макранского берегового хребта до гор Чагаи) и иранская (вместе с Сиотаном) части. Все остальные страны мира, по словам моих генералов, уже не представляли для нас ни интереса, ни угрозы: они распались на сотни тысяч карликовых метрополий, площадью не более тридцати квадратных километров, и истребляли друг друга сами. Помню тот день, когда я, пользуясь временным отсутствием генералов, урвал минуту выбраться на воздух в светлое время суток. Поболтавшись возле здания, я нашел лежавший на земле железный ящик и, недолго думая, уселся прямо на него. Ибо кругом больше ничего не было; перед входом в здание небольшой участок земли был заасфальтирован (на углу этой асфальтированной площадки я и обнаружил ящик), а дальше простиралась пустыня из перемешанных щебня, гальки, кусков битума и угля, и казалось, что вся земля на бесчисленные километры вокруг выглядит абсолютно также, что горы и равнины, растительность и водоемы, снега и пески, города и села сохранились лишь в нескольких уголках земного шара, количество каковых можно перечесть по пальцам одной руки. Если даже пойти на рискованный шаг и дать отсюда деру, то неизбежно сгинешь среди камней от истощения и страха или от рук обезумевших и озверевших сепаратистов. Сегодня пошла третья неделя, как я обитал здесь, но ощущение было такое, словно минуло полгода. Наверно, при ныне занимаемой мною должности так тому и надлежало быть, если мне предназначалось развиться до уровня всем известного существа, для которого один день, как тысяча лет и тысяча лет, как один день. Прежде мне доставляло некоторое удовольствие предаваться мечтам, больше заслуживающими называться дурачествами, об интроверсивном способе постижения теологических истин, то бишь – взглянуть на мир глазами высшего существа. Но я не стал заходить слишком далеко и дал возможность времени расставить все по своим местам, в надежде, что оно подарит моему имени бессмертие, а душе – забвение. Увы, оно все перепутало и сделало наоборот. И вот сейчас я должен был посылать напутствия бойцам, втайне желая быть на месте любого из них – кормить вшей в окопах и получать пули в лоб представлялось куда как более релаксирующем занятием, чем, затворившись в этом бастионе, постоянно находиться под градом мыслей, обжигающих, как крупицы каустической соды. Бывало, что я находил в войне, если рассматривать ее как широкомасштабное уничтожение мужчин мужчинами, что-то приятственное. Чем больше мужчин (то есть потенциальных ревнивцев с собственническими замашками и низких завистников, посягающих на чистоту чужой любви) издохнет, тем легче задышится мне и тем больше я обрету возможностей без вреда для себя эмигрировать от одной одинокой женщины к другой одинокой женщине. Вообще, тотальная война на уничтожение, которую я должен был терпеливо переждать в специальном бункере для привилегированной касты, стала в моем понимании символизировать победу женского начала и его окончательную эмансипацию. Однако вскоре я убедился, что представители узколобой, нетерпимой половой ортодоксии не гибнут на войне – они сдаются в плен в первых рядах, ведь уход из жизни неизбежно означал бы для них оставление без присмотра своего одушевленного движимого имущества. А с той войны, которой я как бы дирижирую сейчас, мне и вовсе ничем не поживиться. Пожалуй, плетя мысль и дальше по такой канве, я бы в который раз возвратил ее к своей любви, чья судьба оставалась для меня тайной, покрытой мраком, кабы в мои раздумья не вторгся невесть откуда взявшийся оглушительный грохот колес по щебенке. Из-за угла здания, с противоположной его стороны, ко мне направлялись три моих остолопа, поочередно катя на железной, двухколесной тачке четвертого; за исключением этого последнего, все теперь носили одинаковую форму – штаны, ботинки и жилет нараспашку присутствовали на каждом. Только псориазный сорвал с себя еще больше кожи, червивый все неумолимее превращался в скелет (видно было, как черви ползают у него между обнажившимися ребрами), а обожженный сильно почернел и на его шее и суставах рук виднелась запекшаяся кровь. Остановившись в нескольких шагах от меня, они закрепили на земле тачку, и лежащий на краю кузова раздробленный череп с тупым любопытством уставился на меня единственным глазом. Какой ему, однако, почет и уважение! Ну конечно, он же – Император. Отделившийся от них псориазник тронул меня за плечо, вынудив, таким образом, вскинуть на него глаза, хотя до этого я делал вид, что смотрю вдаль.

– Господину Верховному Главнокомандующему не хватает воздуха? – с притворным участием спросил он меня, на что я лишь вздохнул. – Стоит нам только отлучиться на пять минут из штаба, ты сразу – хвост дудкой и деру. Уважения никакого.

– «Штаба», – пробормотал я с сардонической ухмылкой, но он меня не услышал.

– Хочешь, обрадую? – не отставал он – Завтра начинаем операцию в Парфии.

Вот они, долгожданные слова! Я смотрел на него во все глаза, ожидая продолжения.

– Пока только воздушную. По нашим подсчетам, она должна занять восемь суток. После этого можно будет приступать к взятию Герата.

(В Герате находилась столица государства).

– А много у них сателлитов? – спросил я, уже снедаемый волнением.

– Вопрос глупый. Только те, против кого мы ведем войну, нетрудно было догадаться. Но теперь им самим до себя.

Немного освеженный принесенным мне известием, я сделался говорливее:

– Послушай… Тебя как вообще звать?…

Он сделал свое любимое движение быка, отгоняющего слепней:

– Может, когда-то и звали, но теперь это не имеет значения. Мы все здесь безымянные, у нас есть наши должности – и только.

– Как скажешь, товарищ безымянный генерал. Но объясни мне бога ради одну вещь, а то от моего каржавого начальника ничего путем добиться нельзя: ты ему про Фому, он тебе – про Ерему! Я хотел узнать, как так получилось, что людей, покончивших с собой, мы отправляем умирать во второй раз? Почему именно их, что это за мистическая армия? Или это один большой дисциплинарный батальон в Люциферовом воинстве?

На самом деле, мне гораздо интереснее было знать, как он сам докатился до такой жизни, но, задав подобный вопрос в лоб, я подвергал себя опасности узреть море слез и бочку крови, зная, как легко он приходит в бешенство от любой чепухи. Он отошел подальше от своих побратимов, упер руки в бока и, будь у него глаза и вообще побольше человеческих черт, наверняка напустил на себя легкую ауру мечтательной задумчивости.

– Забудь ты про всяких люциферов. Раз и навсегда, мой тебе совет. Наши бойцы просто созданы для своей сверхмиссии, лучше них никто бы ее не выполнил. Иногда, правда, я не могу удержаться от ненависти по отношению к ним, но это нисколько не умаляет их воинского достоинства. Ты не понимаешь этого, потому что тебе до сих пор неведомы наши методы ведения боевых действий! С этого нужно было начинать, а ты увиливал. Самое главное вот что: наши солдаты ни у кого не отнимают жизнь собственными руками, они вторгаются в чужие земли не для того, чтобы истребить как можно больше живой силы противника, но и пленных они не берут. Их главная цель – заставить врага умереть той же смертью, что и умерли они сами, принудить его к суициду. В этом заключается наше искусство войны. Мы разрушаем их населенные пункты, губим их природу, глумимся над их святынями, учиняем мародерства и издевательства, но убивают люди себя сами! Мы сеем ужас и панику в их сердца, сжимаем кольцо вокруг них, надругаемся на их глазах над всем, что они берегли, как зеницу ока, но умирают они не от пуль, снарядов и ракет, а от страха и отчаяния! Разумеется, вначале они не могут не сопротивляться и делают это подчас с невиданным мужеством и возмущением, и самое ответственное для нас – перетерпеть эту стадию сопротивления, веры врага в свою мощь и превосходство. Вот где никто не справится лучше, чем люди, отринувшие волю к жизни и умершие в пароксизме величайшей ненависти к ней! Их будут убивать, а они – снова и снова приходить, ибо имя им – легион, и для тех, кто еще живы, война обернется чудовищным сном, которому не видать пробуждения. Конечно, в назидание особенно упертым они могут превратить весьма ограниченное количество в груз номер двести, да и то те чаще калечатся, нежели погибают. И наступает переломный момент, когда враг теряет мужество, сходит с ума и накладывает на себя руки. Есть такие, которые, перед тем как решиться на этот шаг, расстреливают или вырезают всю свою семью, всех близких, хотя до этого самоотверженно защищали их. Одни делают харакири, боясь попасть в плен, а другие умоляют захватить их или сразу убить, так как трусят сами себя прикончить. Люди, с которыми мы воюем, диким страхом боятся боли, они любят не жизнь, а только кайф от нее, вот почему достаточно дать им понять, что кайфовать больше не придется, чтобы они возненавидели жизнь. В своей изнеженности они уподобились ходячим кускам жира, которые растопит самое незначительное повышение температуры. Малейший намек на зыбкость их безбедного существования косит их словно чума, и эту чуму они с ужасом видят в нас, поэтому, приди мы хоть с дубинами и копьями – победа осталась бы за нами. У них трясутся руки, когда они стреляют в нас, их офицеры вешаются на собственных знаменах, когда мы даже не думаем открывать ответный огонь и не спешим еще поднимать свои штандарты. Новоиспеченные убийцы, в свою очередь, примыкают к нам, наше войско растет день ото дня за счет поверженных противников. Если бы они так не тряслись за целостность своей шкуры, все могло бы пройти в форме безобидной рыцарской дуэли, поверь мне! Но, как это всегда бывает, жадность фраера сгубила! А что, скажешь – они не пожадничали, когда захапали себе всю светлую сторону жизни?! Стоит ли тогда удивляться, что нам после этого досталась вся темная! Когда бы доброе и злое, свет и тьма, царство Ормузда и царство Аримана были равномерно распределены между всеми – не случилось бы этого конфликта, и мы с тобой тут не отирались бы!

У питателя червей вылез из ноздри (с той стороны, где еще оставался небольшой кусочек носа) здоровенный черно-коричневый червяк и, свесившись до подбородка, принялся лениво извиваться. Генерал аккуратно извлек его двумя пальцами, потянув за ним красную слизь, положил в рот и стал неторопливо пережевывать остатками зубов.

– Впрочем, есть в наших войсках и такие, которые при жизни весьма удивились бы, что им придется нести у нас службу. К примеру, положившие живот за други своя. Все те, кто был причтен к мученикам, героям, великим характерам. Но и они оказались здесь, и некоторые из них вынуждены поднимать меч на тех, за кого они еще вчера поднимали его на супостата. Иные не уберегли себя, хворая безумием, но такие здесь – вечные парашники. Есть и те, кто в течение долгих лет в величайших муках буквально доводили себя до смерти, все никак не решаясь окончательно оторваться от себя и до последнего надеясь, что отыщется кто-нибудь, кто сможет переубедить их, заставит отказаться от своих намерений, кто сумеет привить им вкус к жизни, вытащит их с того света. Если бы нашлись такие самаритяне, то, вероятно, все сложилось бы для них иначе…

На этом он должен был закончить, ответ на мой вопрос был дан если не исчерпывающий, то вполне удовлетворительный для меня, но, выдержав паузу, он продолжил свою речь, с пробивающимся наружу надрывом.

– Но лично я последних понимаю лучше всего. Знаешь, мне еще самому до конца не верится, что я сейчас стою и выкладываю тебе все это, да еще как вышестоящему лицу! Ибо всю жизнь я был тем, перед кем трепещут, и ежели мы бы встретились при других обстоятельствах, ты бы у меня наверняка пятый угол искал. Я вообще не имел привычки кому-то в чем-то открываться, с юных лет я взял за правило не искать ничьего сочувствия – всякие разговоры по душам мне были хуже кислого яблока, до того, что я не допускал их даже в качестве исключения. Я идеально усвоил ту истину, что если ты хоть раз вздумаешь затянуть жалобную песнь о том, как на тебе отдохнула природа, то твои слушатели сожрут тебя с погаными местами и тогда прощай: самоутверждение, положение в обществе, безупречная репутация, прощайте все надежды удачно социализироваться! А чтобы окончательно побороть в себе тягу к утешениям, я постановил себе, что в-первых и в-последних необходимо самому перестать утешать себя. Нужно было вычеркнуть все хорошее из жизни, погрязнуть в ее страданиях, не позволять себе озираться по сторонам в надежде углядеть поблизости спасительную ложь. Я выбрал армию, военную карьеру, и не прогадал: у меня не стало времени, которое можно было бы потратить на жалость к себе, а значит и уважение общества стало делом решенным. Всякий раз, когда во мне поднимало голову чувство сострадания к себе, я подвергал себя изнурительным физическим упражнениям, устраивал себе непреодолимые испытания, стиснув зубы, брал на себя нагрузки не по силам. Часто, ой как часто, хотелось лезть на стену и выть на Луну от добровольно принятого мной жестокого ига, но тогда я бичевал себя с удвоенным зверством. Не больше пощады я давал и людям: у них голос дрожал, когда они разговаривали со мной. Я не боялся смерти, но с самого начала отказался от самоубийства – в нем я видел все то же потворство жажде утешения и больше всего ненавидел тех, кто бахвалился, как они хотели покончить с собой, но потом передумали или их откачали. И все же… Теперь для меня ясно, что, презрев даже суицид, я убил себя. Умертвил в себе сам источник жизни и не одним махом, как это подразумевают традиционные способы, а гораздо утонченнее и изощреннее, ведь нужна была железная воля, дабы не поддаться слабости и не принимать каждый день и час навязываемые мне фальшивые блага. Все это привело меня в итоге сюда – командовать теми, чьей воли к смерти не хватило на целую жизнь. А ты над чем призадумался?! – рявкнул он, взглянув на меня с высоты своего двухметрового роста.