– Смотри лучше! – долетел до меня его хрип, и я очутился на тротуаре. Там в меня отовсюду начал бить шквальный ветер, взметавший с асфальта пыль и сор и раскачивавший безлистные, высыхающие деревья. Мое появление ничего не изменило – истерия шла своим чередом. Но я словно прозрел, и во мне восстало желание высказать всем и каждому:

– Люди! Что сделали вы со мной? Вы отобрали у меня мое безграничное счастье и разделили его между собой на крохотные щепотки, только подобные счастью. Присвоили себе не заслуженное вами и разделили, даже не бросив жребия! Вы остались с пустыми руками, жажда наживиться на чужом добре обернулась против вас! Или вы не слышали, когда я предостерегал вас от этого? Вы все слышали, ибо я говорил достаточно тихо, чтобы возмутить вашу нездоровую любознательность! Я не Презирающий; я так и не стал им. Но и у меня похищено огромное счастье, вся моя казна опустошена вами. И ничего не пошло вам впрок, ведь мое счастье не живет после раздробления, оно умирает. Понимаю, вы хотите знать, у кого же тогда ВАШЕ счастье. Так вот, я не знаю, кто этот жестокосердный национализатор, обобравший вас всех до нитки и заставивший полезть в карман ко мне. Знаю только, что никому еще не удавалось призвать его к ответу, и над вами он не смилуется, сколько ни пытайтесь разжалобить его. А я вас не прощаю, хотя и мстить вам было бы слишком большим одолжением.

Я снова увидел себя на балконе; круто повернувшись, я воротился обратно в зал. Как лунатик, прошел я, шаркая ногами, мимо демона и вернулся на прежнее место. Дверь за мной захлопнулась, щелкнул замок. Лучше бы было, если бы передо мной восседал Сатана или какой-нибудь Демиург или даже Яхве, но не этот выкормыш моего стыда и срама!

– Уже расхотелось говорить? – скребнул он меня по ушам.

«Да ты мне рта раскрыть не даешь!» – подумал я про себя, поскольку всякий смысл налаживать разговор улетучился.

– В таком случае, последнее слово будет за мной. Тебя ждет твоя армия и долгожданная война, вот почему ты здесь. Бороться ты согласен исключительно ради поощрения, но получишь ли ты его на сей раз – об этом я осведомлен не больше твоего. Направлять тебя я готов, но не жди, что я сделаю все за тебя. Ты и так добился чересчур многого, пробудив меня. Ступай.

Сидеть и как свинья в апельсинах копаться в ничего не говорящих мне бумагах было для меня воистину мукой Тантала. Передо мной на широком письменном столе было разложено немалое количество мудреных чертежей и (географических?) карт, но мысли витали где-то на расстоянии миллиардов световых лет от этой макулатуры. Все эти пунктиры, пунсоны и прочая мазня в том же духе наводили на меня сворачивающую скулы зевоту. Больше всего на свете хотелось встать, швырнуть все бумажное барахло за окно, а еще лучше – в хавальник помощникам (подумать только, у меня завелись помощники!) и отправиться на зимние квартиры. На эту ночь был назначен первый авиаудар, а я и в ус не дул, по кому будем ударять; чего уж там было говорить о грамотной и четкой отдаче приказов. Еще не успев приступить к своей работе, я устал от нее. Обложившие меня со всех сторон листы бумаги формата А2 были размалеваны политическими картами неведомых государств, и я не мог понять – то ли они древние как мир (что-то вроде империи Майя), то ли вовсе кладези полумифических цивилизаций (наподобие Гипербореи или Атлантиды), то ли меня попросту держат за кретина. Скорее всего, целью бомбардировок была все-таки Земля, но такая, в устройстве поверхности которой не сориентируется не один геополитически подкованный землянин. Я поднялся из-за стола и прошелся по своему рабочему кабинету, служившему мне и спальней, и столовой. Нет, больше я так не могу; еще вчера я и подозревать не мог, что за работа меня ждет. Когда мое карикатурное божество известило меня, что я назначен на должность верховного главнокомандующего некоей армии самоубийц, эта информация вызвала у меня сильное ментальное несварение. Я, потерянный, обессилевший и ничего не понимающий, не весть с чего – Генералиссимус многомиллионного войска погибших от собственных рук, а четверо отпущенников жизни – мои маршалы или кто они там? Слишком усталый и подавленный, чтобы прекословить, я сказал, что на все согласен – дайте только мне сегодня выспаться. Он еще долго что-то бакланил о возложенной на меня архиважной задаче и о том, что я никогда больше не должен спать, но моя студенистая инертность сделала свое дело, поубавив возбужденный пыл милитаристски настроенного шишиги. Нехотя он согласился на предоставление мне места для ночлега, велел трем еще ходячим генералам проводить меня, и я проследовал за военной элитой, с которой все время что-то стекало и отваливалось, по темным коридорам, похожим на подземные катакомбы, в свою новую «контору». Сопровождавшая меня троица удалилась, что-то бурча, по своим делам, а я разлегся на довольно жесткой солдатской койке, даже не изволив тратить время на проверку помещения, куда меня привели. Хотя комфортабельность постели оставляла желать много лучшего, усталость оказалась пуще непривычки, и сон разверз подо мной свою бездну моментально. Но длился он не шибко долго, часа через два или около того его как рукой сняло. Пробудившись, я положил локоть под голову и стал лежать с открытыми глазами и думать. Здесь было прохладно и очень темно, даже окно почти не рассеивало темень. Как, наверно, было бы прекрасно, если бы день никогда не наступил, и всю жизнь можно было бы провести в ночной прохладе и тишине… У меня даже взыграла надежда: может, тут день уже давно – пережиток прошлого, может, ему взаправду отказано в праве на вахту, и здешним чудо-существам незнакома блошиная круговерть и сутолока, в которых мы растранжириваем себя, пользуясь тем, что голова пока «свежая»? А что если к такому состоянию можно прийти, но ценой не самого приятного промежуточного состояния? Меня эта идея не отпугнула; натянутые нервы полопались и тем лучше. Что-то говорило мне, что развязка уже недалека, нужно только сделать ей навстречу последний рывок, завершить необходимое для этого дело, и наградой мне будут перемены… Как же много мы привыкли вкладывать в это слово! Так можно и подумать, что в этой жизни возможно что-то принципиально новое, не являющееся вольным переложением старого. Но перемены, на которые рассчитывал я, должны были ознаменовать собой начало восхождения или конец нисхождения, все остальные варианты в моем понимании не вязались с реальностью. Так я и заснул во второй раз, а когда проснулся, одной сокрушенной иллюзией стало больше: в окно, в светопроницаемости которого я сильно усомнился ночью, струились ослепительно яркие солнечные лучи, пролезавшие даже под веки. Настроение тотчас испортилось; захотелось собраться и отчалить домой, но потом подумалось, что это-то и есть отныне мой дом, и покину я его не раньше, чем будет уплачен неизвестный мне пока долг. Раздался стук в дверь. Я решил не подавать голоса, вообще по возможности прибегать к нему пореже, необходимость разговаривать стала для меня почти нестерпима. Быстро соскочив на пол, с еще заспанной физиономией, я открыл дверь; за ней стоял знакомый мне мордоворот в псориазе. Он отдал мне честь, но было видно по всему, что это короткое движение ему в тягость, после чего с поспешностью раздраженного доложил: «Господин Главнокомандующий, Вам (это «вам» далось ему с великим трудом) нужно выступить с обращением к армии». Мне сразу же стало ясно, что этот субъект будет меня допекать. Он явно не привык что-либо имитировать своим поведением, тем более почтение к тому, кто ему ничего подобного не внушал. Мне самому было очень неудобно, я знал, что не смогу командовать вообще никем, а уж такой подчиненный попортит мне особенно много крови. Я подумал, что если дать это уразуметь с самого начала, то меня вовремя разжалуют, иначе дров я наломаю дай боже. «Сожалею, но здесь какое-то недоразумение. Армия, о которой вы говорите, мне совершенно незнакома, и возложенные на меня полномочия Верховного Главнокомандующего убедительно прошу передать более компетентному лицу», – отчеканил я, вкладывая как можно больше уважения в интонацию голоса. По безглазой роже трудно было определить, достиг ли я хотя бы частично своей цели; докладчик взялся рукой за подбородок и цокнул языком. Я догадался, что эти мои слова стали последней каплей, после них он меня ни в грош ставить не будет. «За ночь трудно было подумать над речью? – громыхнул его рык, пока еще немного сдерживаемый, – они ждут тебя, а ты глаз не кажешь! Нет больше времени телиться, соблаговоли приступить к своим обязанностям сейчас же!» С какой, однако, легкостью и непринужденностью он перескочил на «ты»! Если это дело так безотлагательно – позаботились бы хоть об элементарной подготовке меня к нему, тоже мне умники! Но вслух я сказал совсем другое: «Для начала мне бы не повредило собственными глазами увидеть армию, не выходя к ней. Если вы еще не передумали…» «Я тебя не выбирал! – огрызнулся он в ответ, – ладно, иди смотри, у тебя пять минут есть!» Знаком он приказал идти за ним, и я снова, как пес на поводке, устремился ему вслед почти бегом. Я совсем не замечал, где мы шли, и вряд ли бы без труда нашел дорогу обратно; я больше думал над тем, как бы бесшумно улизнуть отсюда, и в то же время отдавал себе отчет, насколько тщетны мои измышления. «Вот, любуйся!» – отрезвил меня его призыв, и я чуть не врезался в его облупившуюся спину. Мы стояли напротив высокого окна, выходившего, как я понял, во двор; правда, в здании, уже приучившем меня к обману зрения, ничего нельзя было принимать всерьез. Я припал к оконному стеклу; первое, о чем сообщили мне глаза было то, что я не заметил, как спустился на первый этаж. А второе – все пространство снаружи запрудила толпа людей, словно собравшихся на митинг и притащивших с собой несметное количество военной техники. Опираясь на свои крайне скудные познания в области военного дела, я отметил, что помимо танков, бронетранспортеров и бронемашин пехоты, там наличествовало довольно много единиц тяжелой артиллерии, минометов, гаубиц, зенитно-ракетных комплексов (возможно даже «Иглы»), систем залпового огня (хрестоматийный «Град» не узнать было трудно), мобильные баллистические установки с межконтинентальными ракетами класса «земля-земля»;

на заднем плане выстроились в ряд боевые вертолеты, за ними – истребители, штурмовики и бомбардировщики, вполне могущие сойти за американские «летающие крепости» Б-2 и Б-52. Почти ни у кого из людского моря не было униформы, однако каждый был увешан стрелковым оружием, патронами и грантами, а в их построении не наблюдалось ни малейшего намека на какой-либо порядок, никто и не думал выстраиваться в колонны и шеренги, но никто почти и не двигался с места, большинство стояло, как вросшие в землю, понурив голову. Среди них были представители обоего пола, самых различных национальностей и возрастов, но преобладали совсем юные. У тех, кто стоял ближе к окну, я разглядел и бескровные, помятые лица в синеватых разводах, с красными, облезлыми губами и мешками под глазами, в которых читался испуг. Некоторые исподлобья озирались по сторонам или совершали неопределенные, отрывистые движения руками. Но лично мне самым несуразным и отталкивающим в своей дикости показалось кричащее несоответствие совсем не бравого вида вооруженных людей и всегда готовых к бою машин смерти. Разве ТАКИМ людям уготовано управлять этими снарядами человекоубийства? Я обернулся на генерала, но вопрос задать не решился. Так это они и есть – доблестные воины Небытия? Анемичные хлюпики и есть венценосные мученики Суицида, безжалостные каратели, присягнувшие Опустошению? Да они стоят с таким видоном, как будто их щас понос прохватит! Если уже не прохватил. Как они вообще отважились приблизиться к собственному оружию? И это те, кто сотрет в пыль лишившуюся последних красот планету вместе с загостившимся на ней человечеством? Оставалось только развести руками и воспринять дело командования ими с тайной иронией. Вся эта галиматья с вдохновением армии на подвиги была слишком непохожа на правду – если даже строй их, который и строем не назовешь, живо напомнил расположение мебели на первом этаже, то серьезности они заслуживают не больше, чем персонажи кукольного спектакля. Моя едва заметная ухмылка не укрылась от пристального внимания генерала, дав ему новый повод для скрежета зубами:

– Насмотрелся?! Щас подымаемся наверх и тут же выходишь к ним!

Да-да, конечно. Как же я буду смеяться, когда нужно будет поздравлять их с первой победой… Возвращаясь наверх, я чуть ли не вприпрыжку бежал за ним, и финальной точки нашего путешествия мы достигли очень быстро. Он открыл передо мной дверь, за которой находился боковой проход на полукруглую площадку; с нее я и должен был вещать.

– Валяй. Вперед и с песней! – и он махнул головой в сторону площадки.

– Если ты думаешь, что я всю жизнь только и делал, что инструктировал военных, ты ошибаешься, – уведомил я его совершенно спокойно.

– Иди, не зли меня! – задребезжал военачальник, едва не выталкивая меня на площадку; сам он остался стоять в проходе. Оскорбившийся, но сохраняя гордый и независимый вид, я выступил на свою трибуну и еще раз окинул взором кучу-малу, элементы которой, казалось, третий день не спят и сами не понимают, как сюда попали. Каков начальник – таков и подчиненный, что верно, то верно. Еще с первого взгляда на них стало понятно, что они заинтересованы в происходящем уж точно не больше, чем я, мы все были участниками глупейшего фарса, будучи вовлечены в него по независящим от нас обстоятельствам. Ну что же, пусть послушают меня, им не повредит, авось, через пять минут все забудут. Я начал говорить, держась наполовину делового, наполовину панибратского тона:

– Приветствую вас, мужественные бойцы, взыскующие Небытия! Непобедимые воители Энтропии, удостоенные чести носить пули в сердце, петли на шее, воду в легких… А также испражнения, трупный яд, опарышей и прочие знаки отличия! – мне как назло вспомнилась вступительная часть одной услышанной мной речи немецкого фюрера, и я, недолго думая, ввернул: – Вы промаршировали… – вот е-мое, где же они могли промаршировать?… Я сдвинул брови и выпятил грудь, как бы для того, чтобы придать особой важности этому моменту, а сам выворачивал наизнанку воображение и память, – по обломкам светлого будущего, по кладбищам утерянного прошлого, по ланитам неласковой Земли, уготовившей нам так много места для сырых могил! – я снова прервался и покосился на псориазника; тот, развернувшись в мою сторону, выписывал в воздухе руками какие-то загогулины. Подле него уже откуда-то появились двое его напарников – с червями и с ожогами. Первый все время подтягивал штаны. Похоже, ненасытные питомцы заставили его сбросить кило эдак десять; второй все так же гордо демонстрировал полосатые семейники, только ноги уже спрятал в начищенные кирзачи. – Нигде вы не знали покоя, пока не упали в объятия смерти! А смерть никогда не забывает своих верноподданных, и это она собрала здесь всех вас, дабы благословить на последнюю битву с заклятыми врагами, некогда унизившими вас и ныне салютующими своей безнаказанности! Они забыли о вас, они считают себя победителями, они хотят отнять у вас ваш триумф! Эти порождения ехиднины уверены в их благоденствии, как будто всю жизнь хранили девственную чистоту совести! На костях ваших искалеченных жизней возвели они дворец самодовольства, ваш ад сделали фундаментом своего рая! Пока вы мучились от безысходности, они эксплуатировали свободу, как только хотели; вы не могли лишний раз вздохнуть без ощущения своей виновности, каждая минута, отпущенная вам на жизнь, была превращена ими в неоплатный долг! А чтобы заставить погасить его, вас бичом террора загоняли в ряды жизнелюбивых, отбивая последнюю охоту цепляться за жизнь! Кто вы для них, воины правды? Плевела, осадок, отфильтрованные шлаки – все те, кто обеспечивает плодам жизни массу брутто! Они отделались от вас, как от балласта, вымели, как сор под ногами; ваши страдания перешли границы развлекательного, и эти чистоплюи предпочли обагрить руки вашей кровью, только бы не замарать их, подав вам для помощи! Но с этого дня сила на вашей стороне: вы больше не отбросы общества, вы – единовластные вершители его участи! Вы уже не нуждаетесь в жалости и сочувствии, о них будут молить вас поверженные супостаты, которые отдадут все до последней полушки! Пусть они пресмыкаются в своей крови, пусть давятся своей требухой! Сгноите эту погань, сыны и дочери Тлена, вытравите паразитическую мразь, изведите тех, кто извел вас! – выкрикивал я патетически, с каждой новой фразой вздрагивая от тупых болей в груди, как будто по огромному фурункулу, вскочившему на сердце, кто-то нещадно садил кулаком. Я все думал, как бы лучше закончить, и вдруг меня осенило. – Да будет проклят тот миг, когда в безднах священного Небытия зашевелился гнусный зародыш жизни, потревоживший неприкосновенный покой!

До сих пор, пока я говорил, их глаза осоловело блуждали по сторонам, словно отслеживая траекторию полета мух; но едва прозвучали последние слова – они все устремились на меня, точно я только что появился, и в этих людях начали происходить ощутимые изменения: их клеклые лица налились черной желчью, они принялись что-то горланить и стрелять в воздух. Затем отовсюду стал доноситься гул заводящихся двигателей, мощность которого нарастала с каждой секундой. Наконец, я увидел, как повернувшиеся ко мне тылом самолеты помчались вдаль по взлетным полосам и вскоре оторвались от земли. После них аналогичным образом развернулись вертолеты, части ПВО, артиллерии, бронетехники и тоже направились к линии горизонта, а за ними промаршировали толчеи пехоты. Провожая взглядом их галдяще-лязгающие караваны, я призадумался: для чего же я все это сказал? Какая мне забота до того, за что они воюют? Если еще хоть раз придется заниматься такого рода болтологией – я слягу. Я покинул свой подиум с перекошенной миной человека, напившегося из сточной канавы. Псориазный верзила, немного смягченный, пояснил мне: