Соврал я, потому что понимал уж точно больше, чем совсем ничего. Еще накануне, точнее – позавчера, я наблюдал в Анновке одну картину, которая застряла у меня в памяти, напоминая о себе чувством не сильного, но ощутимого дискомфорта, как попавшая в глаз соринка. Я, как обычно, прогуливался по дороге, разделяющей порядки домов, не спеша одолел ее до конца и направился обратно. Шагал я, повернув голову в сторону поля, отделяющего Анновку от Молвиной Слободы, небольшую часть которого можно заметить с окраины деревни, поскольку один из порядков (тот, что расположены с Молвинской стороны) не до конца занят домами, его последние сто метров занимают обыкновенные заросли травы. Вдруг я рассмотрел (сперва усомнившись в увиденном), что по полю, как раз по направлению от Мещерова, медленно идет какой-то человек. Было очень странно, что кто-то вздумал разгуливать по такому бездорожью, когда есть асфальтированный путь, может и чуть более долгий, но зато куда как удобнее. На худой конец, имелась еще и грунтовая дорога, огибавшая Анновку с северной стороны. Может, кто-нибудь просто решил заняться металлоискательством? Так я стоял и, напрягая зрение, всматривался, пока этот бродяга не покинул пределы поля, продрался сквозь деревья и высохшие болота и, выйдя на финишную прямую, поклыбал по лугу. Тут только я наконец разглядел, что это был за зверь и даже удивился, как еще мог сомневаться. Да, это был Юрий, и можно было поклясться, что он только что побывал в своей родной деревне, однако это обстоятельство не рассеяло мои недоумения, а только умножило их. Даже издали было видно, что передвигается он с огромным усилием, пошатываясь из стороны в сторону и почти уронив голову. В какой-то момент он завалился в траву, так что на полминуты я совершенно потерял его из виду. В одной руке он нес большой, черный предмет, который оказался ржавым ведром, да еще и похоже пустым. Так зачем он ходил с ним в Мещерово? Никак, парашу выносил? Если да, то для чего было в такую даль переться, или ему принципиально нужно вернуть все в родные пенаты? Эх, Юрий… Великие деяния, говоришь? Ты, верно, и не знал, что от великого до смешного – один шаг. Я решил не звать его, а он меня совсем не заметил, даже когда очутился на таком расстоянии, с которого я мог рассмотреть его лицо. А оно стало еще более ужасным и жалким. У иных девяностолетних старцев в облике сохраняется больше следов юности, чем было у него. Это был просто покрытый сморщенной кожурой череп с клювом и двумя черными пробоинами над ним. Волосы посерели все до единого, часть из них совсем покинула голову, образовав с обоих боков нехилые залысины, усы тоже были седыми и поредевшими. Ноги у него заплетались, дышал он тяжело и с присвистом, все тело будто сводила судорога, чего не мог скрыть даже его неразлучный, истрепавшийся плащ. Он не стал выходить на асфальт, а скрылся у себя в саду, благо тот давно не был огражден и, вероятнее всего, оттуда уже попал в дом – я слышал, как он топтался возле двери, гремя ведром. От этой сцены, случайным свидетелем которой я стал, на душе у меня было очень неуютно, поэтому сегодня, столкнувшись с необъяснимыми явлениями в Молвиной Слободе, я невольно пытался связать их именно с Юрием, хотя, казалось бы, какая тут могла быть связь?… Весь вечер того дня у меня был заполнен мрачными предчувствиями и держащей за горло тревогой. На следующий день я сам настоятельно попросил Д. совершить еще одно турне в Мещерово, чтобы разведать, что сейчас происходит с его неожиданно заинтересовавшими нас обитателями. Мы снова запрягли «десятку», но, едва выехав за поворот на большое шоссе, встретили Миху (еще одного анновского «старожила», нашего приятеля детства), который на велосипеде возвращался в Анновку. Он нам сделал знак остановиться, а может мне это просто показалось, но, тем не менее, Д. сделал остановку, и мы оба вылезли из машины. Без лишних предисловий Миха спросил, далеко ли мы путь держим, а, получив ответ, мрачно изрек: «Я только что оттуда, в магазин ездил. Там что-то все с катушек слетели… Особенно на Новых Домах. Мне тетя Люба рассказала…» Он запнулся и слегка мотнул головой, иронически усмехаясь. «Я не поверил сначала, потом вышел из магазина, смотрю – у меня велик спущен, оба колеса на ободах. Я решил, что проколол, зашел к Ваньку, у него ж можно камеры в долг взять. Разбортировали, но ни одной дырки не обнаружили, значит просто кто-то спустил, пока я в магазине разговаривал. Ванек сказал, что это, скорее всего, с Новых Домов кто-то балуется, они что-то последние дни совсем, мягко говоря, в детство впали…» Он замолчал, как бы переводя дух. Д. нетерпеливо выпалил: «Да что сказали-то?» «Да я и не понял, что там творится, заехал посмотреть – там менты стоят, «Скорая», говорят, кто-то повесился, кто-то убил кого-то, вообще не поймешь чего, бред какой-то!..» «Ладно, сейчас мы все выясним…» – Д. с решительным видом сел за руль, я тут же устроился рядом. «На Новые Дома пока соваться не будем, – предупредил меня Д., мчась на бешеной скорости, – сейчас к тетке Любе заглянем, главное, чтоб магазин был открыт, а то она на полчаса раньше усвистать может» (тетка Люба была там продавщицей). Нам повезло – магазин еще не успел закрыться. Мы решили не корчить из себя людей в черном, а без проволочек спросили, ссылаясь на Миху, что у них происходит, заодно и поделившись нашими вчерашними наблюдениями. Вид у нас был достаточно взволнованный для праздношатающихся коллекционеров сплетен, мы требовали ответа, как будто дело касалось нас лично, поэтому продавщица рассказала нам, по-видимому, даже больше, чем случайно подвернувшемуся Миньке. Мы слушали, все превратившись в комок нервов и все время бросая взгляды на оставленную под окном машину.

Как оказалось, то, что мы узнали вчера, было еще цветочками. За ночь и прошедшую половину дня деревню сильно тряхнуло разрядом натурального сумасшествия: Крёха, которому надоело выслушивать брюзжание старой матери, оговаривавшей его за невыносимый идиотизм его поведения, избил ее до полусмерти и собрался еще живую закопать в огороде. Удалось ли это ему, и какая участь его постигла потом – это не уточнялось. Серега Буза, живший немного в отдалении, хотя тоже относившийся с некоего молчаливого согласия к Новым Домам, совершил не менее колоритный поступок. Мы с Д., да и другие жители Анновки (не говоря уж о Мещерово) знали этого лысеющего дылду по его вдохновенным рассказам о своих трудовых буднях в прелюбодейном тылу, недоступном контролю благоверной. Вряд ли кто-то принимал его кичливые исповеди за чистую монету, но, тем не менее, с пьяного рыла он очень любил поделиться ими со всеми желающими, оставляя слушателю решать, где там заканчивается действительность и начинается выдаваемая за нее игра воображения. Подчас он распалялся до того, что был больше похож на вояку, вернувшегося не из одной горячей точки; упоминая о Гальке или Маньке, у которых он успел побывать, этот ветеран сластолюбия добавлял столько остросюжетности в фабулу своего повествования, что с ним не сравнился бы никакой герой, рисковавший жизнью в Афганистане, Закавказье, Абхазии и Таджикистане, ибо его откровения звучали бы куда как скромнее. Серый же болезнью неудачников не страдал и презирал всякую сдержанность, казалось, еще немного – и он в доказательство продемонстрирует с гордостью свои боевые награды – кондиломы, микозы или внеплановых отпрысков, взращиваемых доверчивыми клушами. Так вот, не далее, как вчера, Серега решил-таки распахнуть душу перед ненаглядной любовницей, как никогда красочно расписав ей свои похождения, а пока она, онемев от возмущения, подыскивала ему кару, вышел из дома и скрылся в гараже, где она и обнаружила его удавившимся на проводе. Но другие жертвы массового психоза действовали еще изощреннее. Скажем, еще один наш знакомец по имени Ленька Арчиков покусился на собственного трехлетнего сына, когда тот вздумал к нему ластиться; завопив благим матом, что он ненавидит детей, батя разбил ему голову газовым ключом. Остался ли ребенок жив – пока еще не разглашалось. И еще совсем недавно, максимум час назад, стало известно еще одно приключение, главным действующим лицом которого был один почтенный господин в летах – дядя Вова Харламчев. Его семья поддерживала дружеские отношения с семьей соседей, они даже собирались за общим столом по праздникам. У соседей было две дочери, младшей из которых недавно исполнилось двенадцать. К этой девочке дядя Володя питал особое расположение, любил почти как родную, что, в общем, было взаимно. Вполне закономерно, что у нее не возникло ни малейших подозрений о подвохе, когда в тот день сосед позвал ее тайком от родителей к себе домой, где и зверски изнасиловал. После этого он поспешил спрятаться в подпол, откуда его не сразу удалось выкурить, так как он усиленно отстреливался банками с вареньем и прочей консервацией. Все эти новости мы выслушали, не веря своим ушам, подобно тому, как свидетели происшествий отказывались верить глазам. Порой казалось, что шоковый эффект вызван скорее несуразностью и алогичностью бесчеловечных поступков, нежели их гадостью. Мы покинули магазин совершенно растерявшимися, не зная, что и думать и еще меньше – что теперь делать. А ну как все это на нас перекинется? Ни один из нас не высказал эту мысль вслух, но мы оба понимали, что боимся именно этого. «Надо все-таки заглянуть на Новые Дома», – задумчиво, обращаясь скорее к самому себе, изрек Д. Мы взяли курс на злосчастный район, припарковавшись для конспирации возле колодца с валиком, откуда брали воду все жители Новых Домов, хотя сооружение это уже отживало свое, так как в скором времени в деревне должны были провести водопровод. «С понтом – воды набираем», – пояснил Д., доставая пустую пластиковую бутылку. Пока мы поднимали ведро и наполняли бутылку, товарищ мой внимательно разглядывал попадающие в поле зрения дворы, но кроме ютившихся в одном из них ментовского «Соболя» и кареты «Скорой помощи» аналогичной модификации, не заметил ничего, напоминающего о жутчайших событиях. Все выглядело мирно и спокойно. Тогда мы решили не ждать у моря погоды и поворачивать оглобли в Анновку. «Бутылку возьмем, пригодится», – бросил мне Д., открывая дверцу. Проделав половину пути до Анновки, мы еще раз остановились, заехав слегка на обочину и включив «аварийку». Вышли на воздух и принялись грызть семечки, переваривая информацию и обмениваясь изредка ничего не значащими фразами. Д. посоветовал мне никому пока не говорить о том, что мы узнали, я заверил его в своем молчании, тем более, что назавтра уже планировал срыгивать в Москву, а сам уже знал, куда направлюсь сейчас же, без малейшего промедления. Вдруг Д. закашлялся, поперхнувшись семечкой или ее шелухой. Он тут же достал свежедобытую в Мещерово воду и сделал пару глотков. «Видишь, как в воду смотрел!» – заметил он мне, радуясь своему каламбуру. Я криво улыбнулся, но что-то глубоко в душе у меня тихонько заныло. Потом мы двинули в родную деревню, где и разошлись по домам. Вернее сказать, я отправился домой только для проформы, довольно скоро, не желая привлекать лишнего внимания выходом на дорогу, по которой шатался какой-то народ, быстрым шагом пошел дворами по направлению к тому дому, где жил Юрец. Не думаю, чтобы меня кто-то заметил, ведь почти все дома, отделяющие меня от него, в это время пустовали. Примчавшись к его убогой, осевшей и почерневшей хате, я перво-наперво огляделся вокруг, быстро прочесал сад, заглянул в притаившуюся там хибару, забежал за дом, осмотрел заросший чернобыльником палисадник. Потом спросил себя, для чего я трачу на эту ерунду время, ведь первым делом надо было позвать его или заглянуть сразу в дом. Тогда я вернулся, постучал в одно окно, другое, третье… В ответ – тишина. Я зашел на крыльцо, приоткрыл дверь в сени и позвал: «Юр! Юрка!..» Никто не откликнулся. Мне это решительно не нравилось; он должен быть дома, где же ему еще быть при его затворническом образе жизни. Я решительно шагнул в сени и остановился перед закрытой обитой войлоком дверью, ведущей в избу. Доски пола жалобно скрипели под ногами, а некоторые были провалены. Я замер и попытался прислушаться, но из-за закрытой двери не доносилось ни звука. Что если его и вправду дома нет? Но в любом случае, избу надо проверить, а чтобы придать деликатности своему вторжению на тот случай, если Юрец все-таки внутри, я решил подстраховаться и произнес, стоя в упор к двери: «Короче, Юрка, что бы ты ни делал – я захожу. Нам поговорить надо», – при этом заметив, что с каждым словом говорю все тише и неувереннее. Распахнув дверь и слегка пригнувшись на пороге, я зашел в избу, где сразу же оказался во власти висящей в воздухе затхлости и исходившего со всех углов запаха прогорклой кислятины. Все помещение тонуло в полумраке, на обоих окнах красовались засиженные мухами бело-голубые занавески. Я хотел зажечь свет, но нигде не обнаружил выключателя. У стены, между двух окон, стоял старый деревянный стол, ножки которого сообщались между собой богатой паутиной, прилегающую стену (ту, в которой была дверь) подпирал полусгнивший сундук или закром с выпуклой крышкой. Что же касается самого Юрки, то я не сразу заметил его, настолько он слился с серой и безжизненной обстановкой комнаты. Он лежал навзничь при все своем уличном параде на железном, заваленном каким-то тряпьем топчане, который был придвинут к стене напротив окон, положив правую руку на пристроившуюся рядом ветхую тумбочку с полуоткрытой дверцей. Больше никаких предметов в его избе не было за исключением лампочки под потолком. Я как-то даже не обратил внимания – дышит он или нет, мне хотелось только одного – чтобы он сию же минуту втолковал мне, что значили все события прошедших двух дней, причастность его к коим была само собой разумеющейся. Все еще стоя на пороге, я обратился к нему вполголоса: «Эй!.. Тобой что – в футбол играли?…» Никакого ответа. «Чо молчишь, как дундук?!» – не выдержал я и сделал несколько шагов по направлению к нему, но он даже не пошевелился. От такого индифферентного поведения с его стороны я ощутил первый легкий морозец страха, почему и быстро подбежал к койке и склонился над его лицом. Только теперь я понял, что он был совсем плох; хоть я и не медик, но все равно можно было с уверенностью констатировать, что осталось ему немного, час от силы. Кажется, он еще дышал, но так слабо, что тело оставалось неподвижным, как будто воздух не доходил до легких. Наверное, он пытался втягивать воздух ртом, из щели которого иногда доносилось еле доступное слуху сипение. Левый глаз его, прежде так энергично дергавшийся, окончательно закрылся; правый был еще наполовину открыт, но почти остекленел. Но больше всего поражало состояние кожи: она высохла и обезвожила настолько, что местами даже треснула, однако внутри трещин не было ни следа крови, даже запекшейся. Я подумал, что если дотронуться до его лица, то кожа самым обыкновенным образом раскрошится, как это происходит с сухими листьями, и под ней не будет ничего, кроме кости, с которой она отслоилась. Мне стало нехорошо, и я, чтобы спасти положение и свою психику, сделал попытку заговорить снова: «Слушай… Ты…» – и тут же вздрогнул от легкого шороха с левой стороны от себя: два пальца его руки (она выглядела ничуть не здоровее: кожа да кости неопределенного цвета), лежащей на тумбочке, приподнялись, секунду вздрогнули и упали. Тут только я рассмотрел, что под этими граблями лежал пожелтевший тетрадный листок в клетку, на котором простым карандашом был нацарапан какой-то текст. Признаюсь, что если бы не это его движение – я бы никогда в жизни не заметил бумажки. Уж не завещание ли он хочет передать мне? Будь ему, что завещать, пожалуй, так оно и было бы. Я высвободил лист из-под его пальцев и хотел спросить, больше для подавления волнения, что это за манускрипт, но махнул рукой, вспомнив, что мой визави безнадежно оглухонемел. Поднеся исписанную с обеих сторон бумагу к самому лицу, я начал читать про себя послание, написанное пляшущими буквами:

«Ты хорошо сделал, что пришел. Потому что я знаю, что ты пришел, даже если к твоему приходу я уже тихо-мирно склею ласты. Я уверен, что тебе не терпится узнать, как я добился таких ошеломляющих результатов на своем поприще. Твое любопытство я удовлетворю по полной программе, но лечить от бессонницы заунывными лекциями не буду. Вместо этого я предоставлю тебе уникальную возможность продолжить мое дело, обучившись ему самостоятельно, причем, в отличие от меня, ты будешь освобожден от трудоемкой процедуры постижения моей науки с азов, сразу же приступив к увлекательной практической стороне. У меня под кроватью ты найдешь ампулу со светло-бурой жидкостью. Я знаю, тебе это ни о чем не скажет, но это не что иное, как концентрированный раствор мутировавших катехоламинов, великолепно взаимодействующий с железами внутренней секреции человека, а также расщепляющий синапсы нервной системы, способствуя высвобождению структурно преобразованного парадреналина. Вещество это при попадании в организм, разносясь по нему с кровью, разжижает внутренний слой плоских клеток артерий и микротрубочки аксонов. Для введения в организм раствора тебе понадобится не более двух кубических миллиметров (в твоем распоряжении – десять). Приготовься запастись шприцом подлиннее, для этой цели лучше сплавь две или три иглы от 0,8 миллиметров диаметром. 1,6 кубиков вводится непосредственно в мозговое вещество надпочечников, оставшиеся 0,4 – в зрительные бугры промежуточного мозга. По прошествии 192–240 часов готовый продукт выводишь через подвздошные артерии, там накопится необходимая тебе сыворотка объемом порядка 700 миллилитров, которая очень хорошо вступает в реакцию с водой, растворяясь в ней без остатка, причем на литр воды достаточно 0,5 миллилитра сыворотки. Предупреждаю, что организм может расшалиться и начнет самовыражаться, проявляя блевоту, но и это собери – в хозяйстве все пригодится. Ладно, с матчастью разобрались. Постигнешь все по ходу, стартовый материал у тебя есть. А теперь самое главное. Да будет известно тебе, мой друг, что то чудо, которое я изготовил, принеся в жертву собственное тело, ныне покоится в водах колодца на Новых Домах в милом нашему сердцу Мещерове. Я всей душой верю, что ты не подведешь меня и не пожалеешь себя и всех нам подобных ради нашей окончательной победы. Помни свою великую ответственность. Забери то, что я имею честь препоручить тебе, туда, куда ты направляешься. Искорени этот рассадник заразы, ибо ты таков же, как я, и грядущий исход твоей борьбы неразрывно связан с достойным принятием наследия. Ты уже приобщился. Другого выбора у тебя нет».

Окончив чтение этой околесицы, я вынес из нее только одно страшное признание, суть которого мне никак не хотелось переводить из вопроса в утверждение: «Что же это получается – он напоил их сывороткой, изготовленной путем растворения своих же эндокринной, кровеносной и нервной систем?!» От такого открытия начинало мутить, хотя поверить в истинность подобного тезиса было крайне сложно даже несведущему человеку. В дополнение к этому меня заставило не на шутку забеспокоиться, что Юрка тут концы отдает, а я, стало быть, явился исполнить его последнюю волю. Да откуда он вообще знал, что я приду? Значит, ему нечего было бояться, что дело его пропадет втуне. Он откуда-то черпал уверенность, что я буду в нужное время и в нужном месте… Я никак не мог собраться с мыслями, но чувствовал, что объяснение всему где-то уже на поверхности. Тогда я инстинктивным движением сунул листок в карман и снова взглянул на умирающего; и тогда буквально на одну десятую, а может, и сотую секунды я увидел, что его незакрывшийся глаз смеется бесстыдным, демоническим смехом, в злобном исступлении торжествуя победу в смертельной схватке. Я попятился назад и весь передернулся, когда мурашки, совсем как насекомые, в честь которых они названы, стали разбегаться по спине и рукам. Не желая больше встречаться с ним взглядом, я развернулся и хотел стремглав броситься вон, но почему-то наткнулся коленом на сундук и больно ударился об него. При мысли, что этот дом так просто меня не отпустит, на меня напал такой страх, что я забыл даже о том, как открывается дверь избы, и принялся неистово дергать за ручку, как будто собирался оторвать ее. Наконец, распахнул дверь ударом ноги и рванул на улицу; я хотел отбежать, как можно дальше, поэтому добрался аж до самой автобусной остановки на краю деревни. Там я встал, схватившись за железные прутья арматуры и стараясь внушить самому себе, что бояться нечего. Это просто грязный, зловонный, мерзопакостный кошмар, который легко развеять животворной явью. Я даже затруднялся ответить, что же конкретно заставило меня, как угорелого, выскочить из дома. Но потом вспомнил кое-что еще и понял, что испуг мой был опережающим – по-настоящему страшно мне должно было стать только сейчас. Этот человек на моих глазах доводил до ума то, к чему я притрагивался лишь в самых смелых мечтах. Но я отказывался поверить в мое родство с ним, на которое он указывал в записке, этого быть не могло, я полностью другой! И все же это обличение само по себе было не самым жутким во всей этой истории; от чего действительно становилось до слез обидно, так это от того, что Д. предстояло претерпеть ту же метаморфозу, какой подверглись незадачливые мещеровцы. И тут, вспомнив о них, я наткнулся на одну, первоначально от меня скрывшуюся закономерность: у всех людей, испытавших на себе влияние Юркиной отравы, имелись жены, семьи или, по крайней мере, постоянные сожители. Ну и само собой, все они были мужского пола. Я еще не торопился делать выводы, но внутренний голос подсказывал мне, что Юрий приговорил их за их идеально (на его взгляд) сложившуюся личную жизнь, да и вообще за соответствие их образа жизни традиционной формуле успеха. Рано было об этом говорить, но неизвестно что убеждало меня – над одинокими алкоголиками или уголовниками и просто неприспособленными к жизни это вещество силы не имеет. Такой сорт людей Юрия не раздражал, он даже был близок ему. Так стало быть, горе-химик, уподобляясь Ленину и Троцкому, расстреливавших не за контрреволюционную деятельность, а только за происхождение, образование и воспитание, установил критерии виновности по принципу благополучия/неблагополучия?… Доводом, склонявшим меня именно к такому решению шарады служило и то, что ему тогда невтерпеж было разузнать о моих делах на личном фронте. Он выведал, и у него сразу от одного места отлегло, но это еще не доказывает, что я такой же, как и он, и из меня получится столь же чудный материал для изготовления карательных помоев. Он велел мне забрать какую-то ампулу, да еще перенести ее куда-то, продолжив дело там, куда я направляюсь. Направлялся я, вестимо, в Москву, надо было доконать последний курс в институте, будь он неладен. Если я правильно понял, что из этого следует, то я уже в Москве, заручившись добровольной ассистенцией еще нескольких оглоедов (на сколько хватит вещества), должен был проделать с собой и своей командой все то же самое, что привело Юрия к отходу из бренного мира. Во мне медленно начала закипать злость на него и его полудурочный план не только за такую оценку моей личности, но и за то, что другу моему, отведавшему тухлой водицы тоже достанется ни за что, ни про что. Д. не был у него на прицеле, за это я мог поручиться, но слепому случаю было плевать на это и совершившегося не воротишь. Я вдруг почувствовал импульс тотчас же ринуться к Д. и выложить ему все, что мне известно, а заодно и то, что его теперь, возможно, ожидает. Но я быстро остыл; уж если бы я вздумал рассказывать ему обо всем, то хочешь не хочешь, а пришлось бы и себя впутывать, ведь чтобы придать своему рассказу хоть немного правдоподобности (ибо нести небылицы было бы бесполезно), надо было начинать с самого начала, так что любой дурак догадался бы, что в бумажке, являющейся вещдоком, упомянут именно я. Но даже если Д. поверит мне, как мы убедим в моей правоте остальных? Это было бы еще возможно, если бы все в округе не считали Юрку прирожденным дебилоидом, а поскольку этот предрассудок поколебать было уже нереально, то и наши с Д. показания, скорее всего, выглядели бы, как сказка, придуманная с тяжелой похмелухи. Кто бы там стал разбираться – просто решили бы, что мы сами укокали парня, инсценировав низкопробную трагикомедию с его смертным одром. Безнадежность моего положения делала для меня мысль о завтрашнем отъезде невероятно утешительной, хоть я и не отрицал все неприличие своего малодушия. Итак, я должен был по-тихому бежать, начхав на всех и вся и унеся с собой всю самую ценную информацию, – вот, что я должен был сделать. Даже если Юрец оставил еще какие-то улики (кроме пресловутой капсулы под кроватью), то его самого никто ни в чем не заподозрит, он – невинный агнец, виноватого будут тщетно искать в другом, не дай бог таковым назовут меня. Так что язык лучше прикусить, мое дело – сторона. Покрутившись еще немного возле остановки, я пошел домой и больше в тот день никуда не выходил. Спать я лег рано, хотя почти всю ночь не сомкнул газ; во-первых, хотелось перекусить, а почти вся нормальная еда закончилась, во-вторых, голову переполняли разные нехорошие думы. Все-таки, Юрий, при всем твоем тонком расчете, поступил ты глупо и опрометчиво, причем ты ухитрился не заметить и не понять этой опрометчивости даже перед лицом ее необратимых последствий. Свою молодую жизнь ты отдал на заклание детским комплексам, и ты ничем не лучше твоей легкомысленной сеструхи, потакающей всем прихотям ее избалованного чада. Умереть в двадцать пять лет в заброшенном гадюшнике – это, что ни говори, зрелищно, но ведь все можно было исправить без вреда для тебя и других, и никакой зрелищности не потребовалось бы, да и недостойная это награда тому, кто много страдал. А ты так хотел узаконить свое право страдать, так много на него поставил, таких немыслимых возможностей ждал от него! Ты думал, что по всем правилам оформленное разрешение на страдание откроет двери в неведомое элитарное общество, где визитной карточкой служат ущербность и ничтожество, где идиллия завистливой трусости собрала под свою сень все, что с брезгливым негодованием отвергли сильные, жизнелюбивые и здраво рассуждающие. Но ты, не представляя, что может быть прекраснее тебя, даже и не мыслил соревноваться с ними и в чем-либо их превзойти; нет, ты задумал просто низвести их до своего уровня, ибо ты был сам себе бог и царь, и ради этого не пощадил живота своего. Только от меня ты того же не дождешься, мы с тобой не одним миром мазаны.

На следующее утро я поспешил встать пораньше, дабы успеть на автобус, отходивший без десяти семь. Чувствовал я себя прескверно, голова по швам шла, все вокруг раздражало меня, спать хотелось невыносимо, но надо было уезжать, чтобы больше никогда не возвращаться. Так оно и получилось – в деревню я больше не вернулся. Мне почему-то казалось, что если я еще когда-нибудь приеду туда – она уже не сможет принять меня, как своего, а будет стращать тем же ощущением подспудной боязни, какое вселяется во всех прибывающих туда чужаков, ибо отныне я был чужой. Конечно, вопросов у меня по-прежнему оставалось больше, чем ответов, я так и не узнал, чем вся эта каша закончилась, какой была судьба тех людей, среди которых на первом месте для меня был Д. С ним я тоже никак не связывался с той поры, хотя чувство долга (или вины) иногда подначивало меня сделать ему хоть один звонок. Я хотел как можно скорее выпустить из памяти все, в ней запечатленное, что лишало меня покоя, но мне это не удавалось еще долгое время. Мне даже снились кошмарные сны, в которых Юрий звал меня к себе, пока еще не поздно, да еще много чего безликого, но не менее пугающего. Долго я еще не мог отделаться от навязчивого ощущения, будто какие-то узы связывали меня с этим страшным человеком.

Такова история, которую я хотел поведать. Я не просто так вспомнил именно ее: теперь, когда я рисковал в любой момент оказаться сбитым на обочину жизни, меня словно озарило: мои конкуренты по жизненному пространству – не есть ли они те самые «живучие», против которых так отчаянно восстал Юрец и от которых теперь хотела уберечь меня Богиня? Возможно, думая так, я был на сто процентов прав, однако как никогда прежде страдал от своей беспомощности, бесприютности и на горе выклянченной беспривязности. Об одном еще я хотел вспомнить напоследок: изнывая в больнице, я не устоял перед одним постыдным соблазном. Я обещал себе, что это будет в последний раз, но, в любом случае, из песни слов не выкинешь, и я позволил себе сочинить рифмосплетение. Точнее – довести до кондиции то, которое уже год, как забросил в подвешенном состоянии. Я полагаю, что его неплохо пристроить здесь под занавес, прежде чем перейти к описанию того самого важного, что мне теперь остается рассказать. Пусть этот набор строф не имеет ни малейшей эстетической ценности, но и он вышел из чрева боли. Посвящается последним дням Владимира Ульянова.

Вернувшись домой и нахандрившись в течение первых нескольких дней, я сделал робкие, мелкие поползновения привести свое жилье и домашнее хозяйство в презентабельный вид. Все аквариумные рыбы у меня погибли, но самого аквариума я разгружать не стал – пусть себе красуется пустым, он хлеба не просит. Два раза даже отважился сходить пооббивать пороги в поисках работы. Помню, когда я уже под вечер шел к метро из одной такой несговорчивой фирмы, ко мне обратилась довольно симпатичная брюнетка, спрашивая, не знаю ли я, где находится какой-то переулок. И пока я коротко объяснял ей, что ничем помочь не могу, лицо мое, похоже, выразило столько накопившегося, невымещенного отчаяния измученного страстотерпца, что она заметно сконфузилась. Не удивлюсь, если она ожидала встречного вопроса, например, как мне найти ближайшую клинику, где вне очереди удалят за раз гнойный аппендицит, камни в почках и полдюжины больных зубов. Хотя, наверно, эту боль мне причинило то же чувство, что испытывает в этой ситуации любой одинокий юноша, только у меня оно сопровождалось полным осознанием и запредельной, гротескной остротой. Добавлю, что последнее время я почти всегда при виде женщины с красивой или просто приятной наружностью испытывал такой безотчетный трепет, как если бы увидел, что на меня надвигается смертельно опасная громадина, от которой надо уносить ноги, пока она тебя не раздавила в лепешку. Все прекрасное и манящее, что уготовано не тебе, причинит боль и занозит подсознание любого, кто хочет чего-то большего, чем просто восхищенное созерцание. Кто бы знал, как это плохо – чувствовать свою предназначенность одиночеству! Ибо это вовсе не то, что ведомо каждому, я не зря употребил такое понятие как предназначенность, можно же было ограничиться менее категоричным и потенциально более компромиссным «одиночеством», оставляя место для веры в то, что все неприятное подлежит ограничению. Но я-то знал, что мое одиночество от меня неотделимо. Представьте себе глухой и темный каземат или подвал, в котором томятся сотни военнопленных, включая вас. В какой-то момент там со скрежетом и звоном цепей открывается чугунная дверь, и тюремщик объявляет, что военный трибунал принял решение освободить всех, за исключением пяти человек, каковых здесь продержат до суда, который, вероятнее всего, приговорит пятерых к смертной казни. И тут же без проволочек оглашаются имена и фамилии осужденных, в числе которых оказываетесь и вы. Какими словами описать адскую смесь досады, гнева и неистового отчаяния, живьем размозжившую вас по оглашении списка? Все эти внутренние боли находят выражение в одном-единственном вопросе, инфантильная туповатость которого – слишком уж неудачное средство для передачи трагедии обреченного: «Ну почему я?» Действительно, почему, ведь выбор был так богат, кандидатов – пруд пруди, когда из такого огромного числа нужно выбрать ничтожно малое, можно проявить и чуток больше разборчивости! Можно попробовать воспользоваться этим, как предлогом для того, чтобы возгордиться, но гордость здесь не выручит. Для меня, ощущавшего себя одним из таких смертников, единственно спасение заключалось в моей любви, которую я сам бросил на попрание. Кроме Натальи, как бы ни было неудобно это признать, у меня не было ничего, чем можно было бы дорожить, брать за основу жизни и держаться, как путеводной звезды. И я подумал, что мне остается только одно – вернуть ее назад любыми средствами, тогда и только тогда я смогу рассчитывать на исправление ситуации в целом. Пока я не сделаю этого – все будет у меня валится из рук и душевного равновесия мне не видать как своих ушей. Но я был еще слишком деморализован для выработки четкого плана. Мне почему-то сразу захотелось к ней поехать, я как будто забыл, что вначале ведь можно предварительно сделать хоть один звонок. В тот день, когда я окончательно все обдумал и решил предпринять выезд, я, стараясь ни о чем не думать, набрал ее номер, который помнил наизусть; она оказалась недоступна. Я вздохнул и опустился на табуретку в коридоре. «Я знаю, что виноват, что провинностей за мной завелось немало, – начал я рассуждать вслух, сам не понимая, с кем разговариваю, – но чтобы я был в силах загладить свою вину, чтобы я осуществил дело искупления грамотно и последовательно, мне для этого необходимо создать спокойную обстановку. Если же ты будешь допекать меня бесконечными экзекуциями, испытывая мою сопротивляемость, ничего у нас с тобой НЕ ПОЛУЧИТСЯ!» В конце я не заметил, как перешел почти на крик, но быстро отрезвился, услышав нервическую дрожь в своем голосе. Мне было так тяжело заставить себя двинуться в путь, как будто впереди меня ждала опасная экспедиция с неопределенными сроками. И тут же мне в голову пришла мысль, бьющая наотмашь своим безрассудством: «А может быть, ОНА мне поможет?» Кстати, куда она задевалась? И почему ни разу не навестила меня в больнице – там я часто готовился к ее явлению. Но за какую же невинную шалость мне пришлось бы тогда выдать свое аффективное желание, чтобы она пошла у него на поводу?… Нет, это неосуществимо. Правда, вернуть Наталью исключительно своими силами – задача не менее трудновыполнимая. Какую я теперь инициативу выдвину – составить пару разочаровавшихся в любви друзей? Но нет ничего печальнее и страннее, чем этот феномен дружбы между бывшими любовниками; она чем-то напоминает дружбу двух представителей враждующих народов – также бесперспективна и предосудительна. Ладно, что заранее утопать в риторике, сперва надо как-то с ней увидеться. Вот почему для меня единственно разумным решением было прямо сейчас встать и нагрянуть прямо к ней домой, а захочет ли она меня видеть и слышать – не моя забота. Поднявшись на ноги и ни о чем больше не думая, я выскочил на улицу. Но, как ни старался я абстрагироваться от перспективного мышления, высокая вероятность не застать свою пассию дома (не только сегодня, а вообще никогда) всю дорогу стремилась выбить меня из колеи, совершенно нивелируя мое рвение наладить жизнь. Сидя в вагоне метро, я никак не мог отделаться от прилипчивых, назойливых размышлений подобного толка. Чтобы хоть как-то успокоиться я закрыл глаза и постарался, по возможности, расслабиться и отключить ум. Кажется, спустя несколько минут я даже заклевал носом, но уже подъезжая к очередной станции, пробудился, не открывая глаз. Как только поезд тронулся дальше, я разомкнул веки и чуть не вскрикнул: все окна в вагоне были аккуратно обведены печально знакомой мне траурной рамкой… «Проклятье… – неслышно простонал я, – неужели снова начинается?!» Я приложил к глазам ладони и долго не отрывал их. Нет, лучше уж совсем ослепнуть… Неужели все должно было кончиться так глупо и жалко? Значит, все мои старания и борения обессмысливаются по мере нарастания их напряженности? Силы небесные, только бы мне в последний раз ее увидеть! Проститься с ней и на прощание единственный раз запечатлеть ее облик, ведь скоро я смогу лицезреть его только в памяти!.. Я отнял руки от лица; нет, это невозможно, сказал я себе в ту же секунду. Еще этого не хватало… Я почему-то был раздет до пояса и сидел в вагоне в гордом одиночестве, все пассажиры как сквозь землю провалились. Черные рамки оставались на месте; я с ненавистью взирал на них, не зная, на что решиться сейчас, когда моя жизнь стала таким ничего не стоящим игралищем неведомой чужой воли, когда вдруг новое происшествие заставило меня покрыться гусиной кожей, а волосы на голове зашевелиться, как от электрических импульсов. Из этих черных полосок стали медленно выползать на стекла и сидения какие-то насекомые величиной с палец, похожие на огромных, черных шершней. За шершней я их принял преимущественно из-за устройства головы, груди и брюшка и сложенных на спине четырех прозрачных крыльев, только тела их были черными, как деготь, с тусклыми поперечными метками на верхней части брюшка. Сначала около десяти таких существ почти одновременно, незначительно опережая друг друга, слегка шевеля короткими усиками и время от времени издавая отрывистые, жужжащие звуки крыльями, медленно вылезли на стекло окна, располагавшегося напротив меня, и принялись по нему ползать. Три из них сразу спустились на спинку сидения; потом стали выбираться новые и уже не только из этого окна, но и из остальных, в том числе того, что находилось у меня за спиной. Вскоре дошло до того, что стекла кишели этими тварями, как в улье, потом некоторые стали перелетать с одного стекла на другое и наконец, весь вагон наполнился их жужжанием, которое могло соперничать по мощи даже со стуком колес. Согнувшись в три погибели, я быстро перебрался к дверям – туда они еще только начали подбираться… Дрожа, как осиновый лист, я готов был каяться в каких угодно грехах и принять любую епитимию, только бы дотянуть до следующей остановки без того, чтобы эта мерзость на мне пристроилась. Я вспомнил, что они чувствуют адреналин и думал, что надо бы успокоиться, главное – ни в коем случае не делать резких движений, но в этом-то и заключалось противоречие, ведь адреналин в крови сжигается только с помощью телодвижений! Некоторые из них уже обратили на меня внимание и начали кружить надо мной. Я весь сжался в комок, сидя на корточках и чуть ли не касаясь лицом пола. Когда я уже собирался было начать прощание с жизнью, поезд остановился, и двери передо мной разъехались. Не помня себя, почти на четвереньках я вывалился на перрон, распрямился, сделал несколько шагов, стараясь не оглядываться… Но мне не суждено было так дешево отделаться. Сердце у меня окончательно ушло в пятки, как только я убедился, что и в переходе, у меня над головой и над эскалатором, поднимающемся к выходу в город – всюду барражировали эти шершнеподобные создания. Я разом потерял способность концентрироваться, я чувствовал только близость обморока; меня стало подташнивать, зрение сильно помутилось, глаза стали сами собой слипаться, все тело как будто повело куда-то в сторону. Тогда я, чтобы не упасть с размаху на мраморный пол, медленно осел и повалился на бок. Не помню, сколько я так пролежал, но точно знаю, что пришел в себя без посторонней помощи. Не решаясь встать во весь рост, все еще испытывая легкое головокружение и глухоту в ушах, будто заложенных ватой, я приподнялся и встал на колени, пытаясь осмотреться; ничего не изменилось – эти мерзкие насекомые продолжали роиться в воздухе, наполняя его гудением, часть их залетала в открывающиеся двери вагонов прибывающих и отбывающих поездов, откуда на смену им высвобождались новые экземпляры. Некоторые курсировали по стенам и потолку и даже по полу в непосредственной близости от меня. Я наклонил голову, чтобы обеспечить прилив крови обратно к головному мозгу, если это еще было возможно, думая тем временем, что иного более благоразумного способа действовать, кроме как подняться на поверхность, вдохнуть свежего воздуха, у меня нет. А это подразумевало вот так просто, без всяких средств протекции пройти через их рой – над эскалатором они вились тучами. Собственно, а с чего я решил, что они должны представлять опасность для меня – до сих пор ни одно из этих чудищ не причинило мне вреда. Но раз они так похожи на шершней, разве сие не значит, что они наделены и свойством жалить, как и все популярные перепончатокрылые? Я тщетно пытался приглядеться к кончику брюшка тех особей, которые пребывали в относительно статичном состоянии. Мне удалось уловить эти хорошо знакомые сократительные движения, какие проделывают осы и шершни задней частью туловища, но скрывается ли там яйцевод, трансформировавшийся в жало – это можно было выяснить лишь в том случае, если кто-нибудь из них пустит его в ход против меня… Но выходить наверх нужно было, не взирая ни на какой риск, не мог же я оставаться в этой подземной пасеке всю жизнь. Очень осторожно, как можно более плавно, я снова встал на ноги; в целом процесс подъема занял у меня, пожалуй, не менее десяти минут – настолько медленно я все делал. От эскалатора меня отделяло шагов тридцать, но о них я уже и не думал, меня больше заботило, как я буду вести себя на полотне эскалатора – стоять весь путь неподвижно, чтобы не тревожить лишний раз их любопытства или все же, сберегая время, постараться пройти по ступенькам как можно быстрее. Я даже не мог представить себе приблизительную длину эскалатора и, соответственно, как долго придется бороться со страхом и омерзением. В любом случае делать было нечего, и я осторожно зашагал вперед, все время смотря под ноги из опасения наступить хоть на одну из этих гадин, коих у меня на пути попадалось немало, к тому же, взлетать они при моем приближении не спешили. Приходилось двигаться, как если бы я шел по болоту или по минному полю, все время задерживаясь, осматриваясь, сворачивая то в одну сторону, то в другую. Теперь уже сомнений для меня быть не могло – на полотне придется застыть, как истукан, ведь если я раздавлю кого-нибудь – остальные тут же воспримут сигнал к атаке, учуяв запах разлившегося внутреннего секрета, содержащегося у шершней в брюшке. Когда до подъема на эскалатор оставалось рукой подать, дорогу мне преградила целая свора этих насекомых, ползающих почему-то в одном месте на полу и никак не желающих рассасываться. Я остановился, скрипнув зубами, и в сильнейшем нервном напряжении стал ждать, стоя на расстоянии нескольких шагов от их поганого скопища. Что уж их там привлекало – этого я объяснить не мог, но понял с неутешительной точностью, что пройти мне там не судьба. Чувствуя, что душевные силы на исходе, я стал быстро соображать, как можно в данном случае обойти это препятствие, ввиду того, что открытая борьба с ним была явно обречена на непростительный провал. Хранить ясность мысли в такой пограничной ситуации было делом нелегким, и первым моим движением стала робкая попытка подвинуть вбок металлическое заграждение, освобождая себе дополнительное пространство; это задание я не осилил, так как заграждение было прочно вделано в пол, и тут же, негодуя на себя, вспомнил, что его можно просто обойти, протиснувшись потом с противоположной стороны (ибо карабкаться по неподвижному эскалатору, отнюдь не более безопасному, мне совсем не хотелось. Тогда я, уже начиная забывать о мерах предосторожности, почти перебежал на другую сторону заграждения и, двигаясь почти по стенке, добрался до входа на эскалаторы. Такая спешка в передислокации имела не самые выгодные последствия для меня: летающие шершни заметно взбудоражились, многие ползавшие взлетели, а иные уже начали описывать круги надо мной. Как только я подобрался к концу заграждения, то уже хотел было со всей решимостью шагнуть в проем, по моим расчетам, находившийся именно там, но задохнулся от разочарования: как оказалось, заграждение было намертво приварено к будке дежурного по станции, которую внутри и снаружи тоже облепили шершни. Такой конструкции я еще не встречал. Отойдя немного назад, я и вовсе схватился за голову – только сейчас я заметил, что ограда вообще была тут совершенно особенно устроена и слишком надежна, чтобы можно было преодолеть ее без всяких проблем. Во-первых, она была значительно выше традиционной, доходя мне до самых плеч, во-вторых, образующие ее железные трубы располагались друг к другу плотнее, не оставляя даже внизу никакого пустого пространства. Что за талантище додумался отгрохать такую бандуру? А может, я вообще давно уже и не в метро нахожусь, может… Подняв глаза, я увидел, что на том участке пола, что отпугнул меня непомерно большим количеством шершней, их стало еще больше, туда слетались все новые, всех их как магнитом туда тянуло. Никаких шансов пройти там для меня уже не было, они бы сожрали меня. Я страшно бесился из-за того, что был скован вынужденной плавностью и осторожностью движений, так бы я просто взял и перемахнул со стоявшего эскалатора на движущийся, но приходилось искать компромиссы, а пока я искал в разгоряченной и замутненной голове, для моего спасения неумолимо шел обратный отсчет… И вдруг я в каком-то неизъяснимом порыве вцепился обеими руками в каркас заградительного сооружения; тело само указывало мне выход, поскольку ничего другого мне не оставалось: надо было перебраться на ту сторону по верху, как бы сложно при данных обстоятельствах это ни было, пока еще не совсем поздно. Не такой уж она была и высокой, эта штука, вся сложность заключалась в совмещении стремительности и ловкости с одной стороны и неторопливости – с другой. В сущности, чтобы оседлать железяку, нужно было только подтянуться, почти как на брусе да закинуть ногу на ту сторону, а потом быстро прыгнуть вниз, на еще свободный от шершней фрагмент пола. Первую часть задуманного я с успехом выполнил, но как только я оказался верхом на заграждении, оно начало бессовестно раскачиваться подо мной из стороны в сторону. В ту душеледенящую секунду, когда я отчаянно удерживал равновесие, я успел подумать: если она сейчас навернется – это каюк всему. К счастью для меня, инстинкт самосохранения вовремя подсказал мозгу, что в неспешности движений уже нет никакого смысла, и я сам не заметил, как оказался внизу. От моего приземления эти монстры переполошились еще больше, некоторые стали резко проноситься у меня перед лицом. Я подумал, что если выживу, то самое меньшее клок седых волос мне обеспечен. К тому же ни с того ни с сего открылась резь в желудке (впрочем, понятно, что причиной был непосильный для меня стресс). Выдохнув весь воздух из легких, я машинально шагнул на ступени эскалатора и, лишенный сил, замер. Теперь оставалось только ждать, повернуть назад было невозможно, а что ждало впереди – пока неизвестно. Покуда лестница медленно поднималась, я неоднократно закрывал глаза и пригибался, когда мне попадались на пути настолько плотные скопления шершней в воздухе, что за ними ни зги не было видно впереди. Какие-то из них задевали меня, касались лапами в попытке прицепиться, некоторые даже на короткое время усаживались, заставляя меня чуть ли не шептать молитву; у меня промелькнуло, что может лучше будет сесть, обхватив ноги руками и спрятав в коленях лицо, но я не стал этого делать – боялся зашелестеть вниз, уже не доверяя своей способности удержаться, а сидеть спиной к движению хотелось еще меньше. Наконец, когда до окончания подъема оставалось совсем немного, я перевел взгляд, доселе потупленный перед собой, на стены и потолки и в который раз поежился. На высоте примерно двух с половиной метров и выше, надо мной нависали их огромные, с двадцатилитровую бочку, серые, бумажные гнезда, из которых они вылетали и куда залетали. Это явно был очаг их обитания, и оставалось всеми силами надеяться, что держатся эти сооружения крепко… Сошел я с эскалатора уже в полном нервно-психическом изнеможении, с трудом переступая ногами и ничего не замечая перед собой; я был похож на дерево, ствол которого на три четверти перепилен и может рухнуть от тихого ветра. Но когда я уже подходил к турникету, то вдруг почувствовал прикосновение чего-то шершавого к позвоночнику чуть выше поясничного отдела – такое ощущение возникает, когда задеваешь, например, ветку. Значит, один из них все-таки примостырился у меня на спине и теперь препротивно ползал по ней, то вверх, то вниз, карябая своими мерзкими лапами. Я едва не взвыл от такой подлости – не было печали, сейчас, когда выход уже так близко! Даже не соизволю остановиться, пусть отлипает, скотина! На какие-то секунды мой пассажир и впрямь отцеплялся, но с тем же сводящим с ума коротким жужжанием возвращался обратно. В тот миг, когда я готов был выскочить в стеклянную дверь, меня догнал еще один шершень, за ним – еще два, теперь и они норовили ко мне пристроиться. Каким-то чудом я все же пробежал двери, при этом даже освободился в конце концов от того, кто на мне ехал, но только я собрался поворачивать к выходу, как острейшая стреляющая боль в спине буквально швырнула меня оземь. Больно было настолько, как если бы кто-то одновременно раздробил мне позвонок и нанес удар острым предметом в солнечное сплетение. Я не мог сделать ни вдоха, ни выдоха и быстро потерял сознание, теперь уже по-настоящему.