Какая музыка была!
вернуться

Межиров Александр Петрович
Шрифт:

Проводы

Без слез проводили меня…Не плакала, не голосила,Лишь крепче губу закусилаВидавшая виды родня.Написано так на роду…Они, как седые легенды,Стоят в сорок первом году,Родители-интеллигенты.Меня проводили без слез,Не плакали, не голосили,Истошно кричал паровоз,Окутанный клубами пыли.Неведом наш путь и далек,Живыми вернуться не чаем,Сухой получаем паек,За жизнь и за смерть отвечаем.Тебя повезли далеко,Обритая наспех пехота…Сгущенное пить молокоМальчишке совсем неохота.И он изо всех своих сил,Нехитрую вспомнив науку,На банку ножом надавил,Из тамбура высунул руку.И вьется, густа и сладка,Вдоль пульманов пыльных составаТягучая нить молока,Последняя в жизни забава.Он вспомнит об этом не раз,Блокадную пайку глотая.Но это потом, а сейчасБеспечна душа молодая.Но это потом, а пока,Покинув консервное лоно,Тягучая нить молокаКолеблется вдоль эшелона.Пусть нечем чаи подсластить,Отныне не в сладости сладость,И вьется молочная нить,Последняя детская слабость.Свистит за верстою верста,В теплушке доиграно действо,Консервная банка пуста.Ну вот и окончилось детство.

Музыка

Какая музыка была!Какая музыка играла,Когда и души и телаВойна проклятая попрала.Какая музыка во всем,Всем и для всех — не по ранжиру.Осилим… Выстоим… Спасем…Ах, не до жиру – быть бы живу…Солдатам голову кружа,Трехрядка под накатом бревенБыла нужней для блиндажа,Чем для Германии Бетховен.И через всю страну струнаНатянутая трепетала,Когда проклятая войнаИ души и тела топтала.Стенали яростно, навзрыд,Одной-единой страсти радиНа полустанке – инвалидИ Шостакович – в Ленинграде.

«Парк культуры и отдыха имени…»

Парк культуры и отдыха имениСовершенно не помню кого…В молодом неуверенном инееДеревянные стенды кино.Жестким ветром афиши обглоданы,Возле кассы томительно ждут,Все билеты действительно проданы,До начала пятнадцать минут.Над кино моросянка осенняя,В репродукторе хриплый романс.Весь кошмар моего положенияВ том, что это последний сеанс.

«Полумужчины, полудети…»

Памяти Семена Гудзенко

Полумужчины, полудети,На фронт ушедшие из школ…Да мы и не жили на свете, —Наш возраст в силу не вошел.Лишь первую о жизни фразуУспели занести в тетрадь, —С войны вернулись мы и сразуЗаторопились умирать.

«Тишайший снегопад…»

Тишайший снегопад —Дверьми обидно хлопать.Посередине дняВ столице, как в селе.Тишайший снегопад,Закутавшийся в хлопья,В обувке пуховойПроходит по земле.Он шахтами дворовРазъят в пространстве белом,В сугробы совлеченНа площадных кругах,От неба отлученИ обречен пробелам, —И все-таки он котВ пуховых сапогах.Штандарты на древках,Как паруса при штиле.Тишайший снегопадПосередине дня.И я, противник од,Пишу в высоком штиле,И тает первый снегНа сердце у меня.

Заречье

Трубной медью в городском садуВ сорок приснопамятном годуОглушен солдатик.Самоволка.Драпанул из госпиталя.ВолгаПрибережным парком привлекла.Там, из тьмы, надвинувшейся тихо,Танцплощадку вырвала шутиха —Поступь вальс-бостона тяжела.Был солдат под Тулой в руку ранен —А теперь он чей?Теперь он Анин —Анна завладела им сполна,Без вести пропавшего жена.Бледная она.Черноволоса.И солдата раза в полтораСтарше(Может, старшая сестра,Может, мать —И в этом суть вопроса,Потому что Анна нестара).Пыльные в Заречье палисады,Выщерблены лавки у ворот,И соседки опускают взгляды,Чтоб не видеть, как солдат идет.Скудным светом высветлив светелку,Понимает Анна, что опятьЭтот мальчик явится без толку,Чтобы озираться и молчать.Он идет походкой оробелой,Осторожно, ненаверняка,На весу, на перевязи белой,Раненая детская рука.В материнской грусти сокровенной,У грехопаденья на краю,Над его судьбой, судьбой военной,Клонит Анна голову свою.Кем они приходятся друг другу,Чуждых две и родственных души?..Ночь по обозначенному кругуХодиками тикает в тиши.И над Волгой медленной осенней,Погруженной в медленный туман,Длится этот – без прикосновений —Умопомрачительный роман.

В блокаде

Входила маршевая ротаВ огромный,Вмерзший в темный лед,Возникший из-за поворотаВокзала мертвого пролет.И дальше двигалась полямиОт надолб танковых до рва.А за вокзалом, штабелями,В снегу лежали – не дрова…Но даже смерть – в семнадцать – малость,В семнадцать лет – любое злоСовсем легко воспринималось,Да отложилось тяжело.

С войны

Нам котелками нынче служат миски,Мы обживаем этот мир земной,И почему-то проживаем в Минске,И осень хочет сделаться зимой.Друг друга с опереттою знакомим,И грустно смотрит капитан Луконин.Поклонником я был.Мне страшно было.Актрисы раскурили всю махорку.Шел дождь.Он пробирался на галерку.И первого любовника знобило.Мы жили в Минске муторно и звонко.И пили спирт, водой не разбавляя,И нами верховодила девчонка,Беспечная, красивая и злая.Наш бедный стол всегда бывал опрятен —И, вероятно, только потому,Что чистый спирт не оставляет пятен, —Так воздадим же должное ему!Еще война бандеровской гранатойВлетала в незакрытое окно,Но где-то рядом, на постели смятой,Спала девчонка нежно и грешно.Она не долго верность нам хранила —Поцеловала, встала и ушла.Но перед этим что-то объяснилаИ в чем-то разобраться помогла.Как раненых выносит с поля бояВеселая сестра из-под огня,Так из войны, пожертвовав собою,Она в ту осень вынесла меня.И потому, однажды вспомнив это,Мы станем пить у шумного столаЗа балерину из кордебалета,Которая по жизни нас вела.

«Что ж ты плачешь, старая развалина…»

Что ж ты плачешь, старая развалина, —Где она, священная твояВера в революцию и в Сталина,В классовую сущность бытия…Вдохновлялись сталинскими планами.Устремлялись в сталинскую высь,Были мы с тобой однополчанами,Сталинскому знамени клялись.Шли, сопровождаемые взрывами,По всеобщей и ничьей вине.О, какими были б мы счастливыми,Если б нас убили на войне.