Какая музыка была!
вернуться

Межиров Александр Петрович
Шрифт:

«Москва. Мороз. Россия…»

Москва. Мороз. Россия.Да снег, летящий вкось.Свой красный нос, разиня,Смотри, не отморозь!Ты стар, хотя не дожилДо сорока годов.Ты встреч не подытожил,К разлукам не готов.Был русским плоть от плотиПо Слову и словам, —Когда стихи прочтете,Понятней станет вам.По льду стопою голойК воде легко скользилИ в полынье веселойКупался девять зим.Теперь как вспомню – жаркоСтановится на миг,И холодно и жалко,Что навсегда отвык.Кровоточили цыпкиНа стонущих ногах…Ну, а писал о цирке,О спорте, о бегах.Я жил в их мире милом,В традициях веков,И был моим кумиромЖонглер Ольховиков.Он внуком был и сыномТех, кто сошел давно.На крупе лошадиномРаботал без панно.Юпитеры немели,Манеж клубился тьмой.Из цирка по метелиМы ехали домой.Я жил в морозной пыли,Закутанный в снега.Меня писать училиТулуз-Лотрек, Дега.

Два стихотворения

1

Я тебе рассказывать не буду,Почему в иные временаМыл на кухне разную посуду,Но и ты не спросишь у меня.Разную посуду мылом, содой,Грязную до блеска, до светла,B пятый раз, в десятый раз и в сотый, —А вода текла, текла, текла.У других была судьба другаяИ другие взгляды на войну,Никого за это не ругая,Лишь себя виню, виню, виню.

2

На воде из общего колодцаИ на молоке из-под козыМы варили кашу, как ведется, —Все другое – если бы кабы.Мы варили так, а не иначе,Нечего над кашей слезы лить, —Каша перестанет быть горячей,Перестанет каша кашей быть.Если вы заботитесь о соли,Здесь и так немалый пересол.Так что, mille pardon и very sorry,Плачьте сами, ну а я пошел.

«В огромном доме, в городском июле…»

В огромном доме, в городском июле,Варю картошку в маленькой кастрюле.Кипит водопроводная вода, —Июльская картошка молода, —Один как перст,Но для меня отверстМирНаканунеСтрашногоСуда.На всех пространствах севера и югаПревысил нормы лютый зной июля.Такого не бывало никогда, —Ах, Боже мой, какие холода…Варю картошку в мире коммунальном,Равно оригинальном и банальном.Мудрей не стал, – но дожил до седин.Не слишком стар, – давным давно один.Не слишком стар, давным-давно не молод,Цепами века недоперемолот.Пятидесяти от роду годов,Я жить готов и умереть готов.

Обзор

Замри на островке спасеньяВ резервной зоне,ПосредиПроспекта —И покорно жди,Когда спадет поток движенья.Вот мимо запертых ворот,Всклокоченный и бледный некто,По левой стороне проспектаКак революция идет.Вот женщинаУвлеченаНогами длинными своими.Своих прекрасных ног во имяИдет по улице она.

Серпухов

Прилетела, сердце раня,Телеграмма из села.Прощай, Дуня, моя няня, —Ты жила и не жила.Паровозов хриплый хохот,Стылых рельс двойная нить.Заворачиваюсь в холод,Уезжаю хоронить.В Серпухове на вокзале,В очереди на такси:– Не посадим, — мне сказали, —Не посадим, не проси.Мы начальников не возим.Наш обычай не таков.Ты пройдись-ка пёхом восемьКилометров до Данков…А какой же я начальник,И за что меня винить?Не начальник я — печальник,Еду няню хоронить.От безмерного страданьяГолова моя бела.У меня такая няня,Если б знали вы,Была.И жила большая силаВ няне маленькой моей.Двух детей похоронила,Потеряла двух мужей.И судить ее не судим,Что, с землей порвавши связь,К присоветованным людямИз деревни подалась.Может быть, не в этом дело,Может, в чем-нибудь другом?..Все, что знала и умела,Няня делала бегом.Вот лежит она, не дышит,Стужей лик покойный пышет,Не зажег никто свечу.При последней встрече с няней,Вместо вздохов и стенаний,Стиснул зубы – и молчу.Не скажу о ней ни слова,Потому что все слова —Золотистая полва,Яровая полова.Сами вытащили сани,Сами лошадь запрягли,Гроб с холодным телом няниНа кладбище повезли.Хмур могильщик. Возчик зол.Маются от скуки оба.Ковыляют возле гроба,От сугроба до сугробаПуть на кладбище тяжел.Вдруг из ветхого сараяНа данковские снега,Кувыркаясь и играя,Выкатились два щенка.Сразу с лиц слетела скука,Не осталось ни следа.– Все же выходила сука,Да в такие холода…И возникнул, вроде скрипок,Неземной какой-то звук.И подобие улыбокЛица высветлило вдруг.А на Сретенке в клетушке,В полутемной мастерской,Где на каменной подушкеСпит Владимир Луговской,Знаменитый скульптор ЭрнстНеизвестный глину месит;Весь в поту, не спит, не ест,Руководство МОСХа бесит;Не дает скучать Москве,Не дает засохнуть глине.По какой-то там из линий,Слава богу, мы в родстве.Он прервет свои исканья,Когда я к нему приду,—И могильную плитуНяне вырубит из камня.Ближе к Пасхе дождь заладит,Снег сойдет, земля осядет —Подмосковный чернозем.По весенней глине свежей,По дороге непроезжей,Мы надгробье повезем.Ну, так бей крылом, беда,По моей веселой жизни —И на ней ясней оттисниОбраз няни – навсегда.Родина моя, Россия…Няня… Дуня… Евдокия…

«Всего опасней – полузнанья…»

Всего опасней – полузнанья.Они с историей на «ты» —И грубо требуют признаньяСвоей всецелой правоты.Они ведут себя как судьи,Они гудут, как провода.А на поверку – в них, по сути,Всего лишь полуправота.И потому всегда чреватыОпасностями для людейНадменные конгломератыВоинственных полуидей.

Разлука

В узкие окна, отвесно и прямо,Падает солнце в морозной пыли.Пыльное солнце высокого храма…Господи! Душу мою исцели.Мы расстаемся. Но я не заплачу.Над перелесками свищет зима.Завтра покинет казенную дачуХмурый хозяин, Гордеев Фома.Свищет зима над покинутым домом,В бочке застыла гнилая вода.Волжский купец с декадентским надломом,Мы расстаемся. Прощай навсегда.