— Знаете, у меня сложилось впечатление, что этот репортер страсть какой ушлый. Он уже несколько лет про нас пишет, а братва всяких блокнотов и магнитофонов дюже боится, вот он и привык все в голове держать.

Странно, но ответ устроил Высокого Шефа.

— Хорошо, — сказал он. — Ты, братец, вот что… Ты все-таки проведи расследование по этому поводу. В ментовские дела не суйся, свое, частное расследование проведи. Договорились? Но это уже, сам понимаешь, пункт третий. А главное, про первый не забывай.

От пункта первого у Горца аж голова разболелась, пока его везли назад и у перекрестка сдавали с рук на руки родной охране. Третий пункт тоже не давал вору покоя. С репортером-то Горец дважды лопухнулся. Никто не вел Зарайского в его поездке от Москвы до Льгова. Зачем? Это же не шпион — простой журналист. Ан, оказалось, непростой! И как их угораздило бросить тело? Ведь ни одна собака теперь не знает, кто обчистил убитого и было ли вообще что у него брать.

— Дай порулить, — попросил Горец Капитоныча. Капитоныч знал: бугор любит садиться за руль, когда настроение плохое. Даст Бог, ни во что не врежется, а повеселее станет. «БМВ» водить — разве это работа? Машина сама едет. Ну, если, конечно, погоня или, скажем, по пересеченке на ней ехать приходится — тут да, тут уже работа.

Так думал Капитоныч, глядя на улыбающегося рядом с ним хозяина. А хозяин гнал тачку почти по осевой, словно прокладывал дорогу самому Президенту России, светил издалека встречным, совсем не уступая дороги, и голова у него уже не болела.

Он понял, что будет делать с этим РИСКом. «Вычислять их там, разгадывать, мероприятия проводить… Да пошли они! Много чести. Возьмем в заложники какую-нибудь ихнюю бабу, лучше всего жену самого главного, охрану в случае чего постреляем — и все, они мне сами расскажут, ху из ху. А кого мне бояться? — спрашивал сам себя Горец. — Теперь-то кого мне бояться? Кого и зачем?»

Глава шестнадцатая

Тимофей Редькин перекинул веревку через матрас на верхнем багажнике и сказал:

— Тяни сильнее. Вот так. Теперь держи крепко, я сейчас перехвачу.

И пошел вокруг машины. Алику было совсем худо. У него даже держать крепко не получалось — куда уж там сильнее тянуть. Накануне они уговорили почти два литра водки. Причем Маринка, жена Тимофея, помогла им в этом очень слабо, Вера Афанасьевна и Верунчик не пили по определению (у одной сердце больное, другая — беременная), Никита — зять-спортсмен не пил по идейным соображениям, ну и, наконец, тесть, или, как называл его Тимофей, «тесчим», потому что Маринке он был отчим, Петр Васильевич неожиданно ушел в ночь на свою синекуру.

Это-то и сгубило двух приятелей — на компанию и поддержку тесчима Тимофей очень рассчитывал. Разумеется, он помнил, что наутро надо вести машину и не куда-нибудь, а на дачу — три часа за рулем, так что старался наливать Алику побольше, себе — поменьше. Но два литра то все равно два литра, даже под хорошую закуску и сак ты там ни наливай, хоть по четверти рюмочки.

Поднялся-то Тимофей легко, уж больно пить хотелось. Сразу прошел на кухню, взял чайник и долго с наслаждением сосал из носика. Но теперь, после с трудом пропихнутого сквозь пересохший пищевод завтрака, стало ясно, что больше всего на свете хочется ему двух вещей: похмелиться и спать. Но похмелиться хочется даже сильнее, ведь без этого можно и не заснуть.

С некоторых пор Тимофей стал похмеляться всякий раз, если прилично выпивал вечером. Маринка такую практику жестоко осуждала, и принимать утреннюю дозу приходилось тайком. Потом зачастую она ловила его на запахе, и тогда Тимофей нагло уверял, что это с вечера такой сохраняется. В конце концов, не пойман — не вор. Главное — выпить незаметно. Доставать бутылку из холодильника так, чтобы никто не увидел, было практически нереально — на кухне с самого раннего утра кто-нибудь уже вертелся: теща, жена, дочка. Поэтому специальная заначка пряталась где-нибудь в шкафу или в углу за секретером, отчего жидкость, естественно, делалась теплой. А из теплых напитков для утреннего «декохта» идеально подходил только коньяк. Однако плохой коньяк новой, посткоммунистической эры иногда случался пострашнее самогона, а на хороший не всегда имелись деньги. Так что чем только не приходилось похмеляться Тимофею: и различными странными бренди «Наполеон» неизвестного происхождения, и дешевыми джинами из пластиковых бутылок, и каким-то канадским виски, сделанным, очевидно, в Польше, если не в Малаховке… Лучше всего из доступных напитков была кристалловская «Старка». Не всегда удавалось ее купить, но она с неизменным успехом проскакивала по утрам, даже теплая.

На этот раз в шкафу за ботиночными коробками ночевала как раз початая бутылка «Старки», да вот незадача — перед поездкой на машине Тимофей себе не позволял. Это было святое: если за руль — значит, ни капли. В дороге возможно всякое, и не дай Бог дыхнешь на гаишника, он на тебя все повесит при полной твоей невиновности.

И Тимофей страдал. Алик зачем-то страдал вместе с ним. Тимофей предложил ему поправить здоровье оставшейся грамулькой, а оставалось во второй бутылке добрых полстакана — как раз то, что надо. Но Алик гордо сказал, что водку по утрам не пьет, а вот проводит друзей на дачу и купит себе пива у метро.

— Ну, извини, старик, нет у меня пива. У меня от пива живот пучит, вот и не держу его дома.

— Ладно, ладно, — пробормотал Алик, — я потерплю. Ты давай еще вот здесь примотай.

Потом он отошел, поглядел со стороны на сотворенную ими конструкцию — огромный матрас от старого дивана смотрелся на крыше Тимкиной белой «Нивы» как шляпка гриба — и вдруг объявил:

— Все мы неправильно сделали. Надо его мягким вниз класть. Иначе мы эту гадость никогда плотно не прикрутим.

— Мягким вниз? — автоматически переспросил Тимофей. — Ты прав.