— Ясень был, — согласилась Верба, — но даже он при этом думал о себе. Вы же ничего, ничего не понимаете. Вы нащупали следы страшного заговора, вы копаете под бандитов, а их отстреливают одного за другим. Наших, между прочим, тоже отстреливают. Вы копаете под Григорьева, копаете под правительство, скоро начнете копать под президента, но ясности по-прежнему нет — кто же главный злодей? А я уже восемь лет — нет, тринадцать! — копаю только под Седого, знай долблю в одну точку с упорством идиотки — и поверь мне, этот заговор раскрою именно я.

— А-а-а, — протянул Тополь, — тогда надо быстрее раскрывать. Переворот-то, по оценкам Самшита и Клена, дня через три случится.

Конечно, он ей не верил. Ведь даже Ясень относился к проблеме Седого странно, чего уж ждать от такого старого и рассудочного Тополя?

— Успею, — злобно сказала Верба. — За три дня успею. Однако вернемся к нашим баранам.

— Да, извини. — Тополь встряхнулся и как ни в чем не бывало приготовился слушать.

— Вот что учудил Редькин. Он выболтал своему тестю всю историю с матрасом. По пьянке. И, обрати внимание, выболтал вчера. В общем, он был в таком шоке от молниеносного вызова на Лубянку, что говорил правду, только правду и ничего, кроме правды. И у меня теперь нет сомнений: полковник ГРУ Петр Васильевич Чуханов и майор танковых войск Игнат Андреевич Никулин — один и тот же человек.

— А как же шрам через все лицо?

— Ну, знаешь, «при современном развитии печатного дела на Западе»…

— А почему не полное изменение внешности?

— Так тебе все сразу и расскажи! Дай срок. Пока ясно одно: Чуханова этого готовили настоящие профессионалы.

— Еще бы, — усмехнулся Тополь. — На ГРУ в последнее время много дерьма вылили, но в одном их пока никто не упрекал — в непрофессионализме.

— Да тут, похоже, не только ГРУ, — сказала Верба. — Я уже получила справку с Ходынки. Настоящий Чуханов расстрелян как предатель в девяностом году в марте. Семьи у него не было. А Игнат Никулин — по документу — убит в Афганистане в январе восемьдесят девятого. Две половинки разрезанной купюры не сходятся. Уже интересно, правда? Но самое интересное дальше. Чуханов работал нелегалом в Италии и был внедрен в «Красные бригады». А «Красные бригады», ты должен помнить, Леня — это наш любимый на глазах расстрелянный Огурцов-Четриоло, это Джулио Пассотти, и убийство Гусева в Занзибаре, и, наконец, Джинго, он же Бернардо, он же Паоло. То есть Паоло Ферито и Игнат Никулин — одного поля ягоды.

— Ну, положим, это еще не доказано, ты слишком торопишься, Верба.

— Извини, ты мне сам велел поторапливаться. Новый год настает, вместе с ним переворот! Хорошие стихи?

— Замечательные. Только я все равно не понимаю, при чем здесь Седой, то есть тот человек, который убил Машу Чистякову и ее родителей. Ведь больше мы ничего достоверного о Седом не знаем. При чем здесь он?

— О, мон женераль! Этого вам, я боюсь, не понять никогда! Правда, Тополь, я вполне серьезно. Мне ведь уже не нужны никакие доказательства. Я их для вас теперь собирать буду. А сама я поняла еще весной в каком-то смысле с подачи Анжея, что Никулин был подослан ко мне Седым точно так же, как через год был подослан Паоло под видом Бернардо. Понимаешь, за всю мою жизнь у меня было только два настоящих мужчины, которые любили меня и которых любила я, — Хвастовский и Малин. Оба они появлялись в самый последний момент, чтобы спасти меня… нет, не от смерти — от Седого. А Седой не делает мне смерти. Он желает чего-то другого. Если бы я была верующим человеком, я бы сказала, что он охотится за моей душой, потому что он — дьявол. Но так уж вышло не верю я ни в Бога, ни в Князя тьмы.

Тополь смотрел на нее сочувственно и печально.

— Слушай, Леня, только не надо звонить Пальме — попросила Верба. — Оставь мое здоровье и мою психику на совести доктора Ковальского. Подумай лучше об итальянском нюансе в судьбе Игната Никулина.

— Как раз о нем я и думаю, — неожиданно сказал Тополь. — Все-таки очень интересно, что по этому поводу скажет Дедушка.

— Мне тоже интересно. Но Дедушка не выходит на связь. И потом последний всплеск его откровенности увял вместе с последним же всплеском сексуальной активности. А как он любит помолчать о некоторых вещах, мы знаем. Конечно, я еще доберусь до Дедушки, обязательно доберусь. Что ты, меня не знаешь? Но только вначале я должна поговорить с Никулиным.

— А потом с Вициным и Моргуновым, — задумчиво проговорил Тополь.

— И с псом Барбосом, — добавила Верба. — Ты уже понял, наверно, мне хотелось выманить его на Лубянку как бы по поводу зятя. Он приходит, и тут появляюсь я — вся в белом. Но болтливый алкоголик Редькин все испортил. Никулин теперь знает, что я ищу его. И как поведет себя этот старый матерый волк — одному Богу известно.

— Он еще не удрал? — встрепенулся Тополь.

— Нет. И не проглотил яд. И покушений на него не было. Я разрешила вечером Редькину позвонить домой жене, успокоить. Тесчим — так он зовёт своего тестя — ведет себя тихо-мирно. О том же сообщает и Меньшиков.

— Ага, — сказал Тополь, — там уже и Кирилл. А я как раз хотел тебе посоветовать направить туда его группу. Что ж, в сложившейся ситуации, думаю, надо ехать к этому итальянцу Никулину прямо завтра.

— Что это ты вдруг так переменил свое отношение к моим личным проблемам? — поддела его Верба. — Почуял серьезную угрозу национальной безопасности?

— Да нет, — не растерялся Тополь, — просто, пока твоих детских капризов не выполнишь, ты же все равно никому работать не дашь. А работать надо — через три дня переворот, п-понимаешь.

— Скотина ты, Горбовский, — сказала Верба, вставая. — Ладно, поеду я.

— Забыл рассказать, — поведал Тополь уже в прихожей. — Последняя хохма из коридоров Лубянки. Оказывается, Григорьев интересовался аж у самого Скуратова, нельзя ли тебя привлечь к уголовной ответственности за превышение пределов необходимой самообороны шестнадцатого октября на Рижском шоссе.

— Этот Григорьев скоро у меня допрыгается, — улыбнулась Верба. — Помнишь, что я обещала с ним сделать?

— Помню, — сказал Тополь.