И тут Ленка окончательно сползла на пол, потянув за собой одеяло, ойкнула и проснулась.

«Ага, — подумал я, — сейчас ей захочется пить».

Ленка залезла обратно и толкнула меня в бок. Я прикинулся спящим и что-то невнятно промычал.

— Виктор, сбегай за фантой, — плаксиво сказала она.

Я снова помычал еще более невнятно. Ленка стала трясти меня за плечо. Тогда мне надоело придуриваться, я открыл глаза и совершенно трезвым голосом произнес:

— Сама сбегай.

— Виктор, ты — свинья! — объявила Ленка и выскользнула из-под одеяла.

Мне сразу стало прохладно, и, плотно завернувшись, я подтянул колени к груди и сел у стенки. Ленка что-то искала, заглядывая под кровать и переставляя стулья.

— Виктор, ты мои трусы не брал? — спросила она наконец.

— Сделай новые, — посоветовал я.

— Нет, но эти-то где?

Потом она махнула рукой и взяла со спинки стула джинсы. Я очень смеялся, глядя, как она пытается попасть ногой в штанину, но все время теряет равновесие. Наконец, ей удалось это. А застегивая молнию, Ленка взвизгнула, защемив замком волосы. Тут уж я буквально покатился со смеху. То есть я в самом прямом смысле скатился с кровати, не желая расцеплять пальцы, соединенные на коленях. В одеяле я был круглый, как колобок. А Ленка, догадавшись, наконец, подсунуть под молнию ладонь, застегнула-таки джинсы и двинулась к двери.

— Ты что, Малышка, — крикнул я, — прямо так и пойдешь?

— А чего такого? — обернулась она.

— Ну, нет, Малышка. внизу тебя могут понять неправильно.

И я швырнул ей свою ковбойку — первое, что попалось под руку.

Ковбойку она застегивать не стала, а завязала узлом на животе, и получилось такое декольте, что я опять чуть со смеху не помер.

— Ты хоть рукава закатай, — посоветовал я, — а то будто только сегодня из психушки.

Наконец, она убежала. Теперь я был уже способен вылезти из постели и, зябко поеживаясь, хоть было совсем тепло, направился в ванную. На полдороге мне подумалось, что надо надеть трусы (мало ли кто войдет) и я вернулся. Но и моих трусов в спальне не было. Движимый каким-то подсознательным ощущением, я прошел в кабинет. Трусы лежали на полу, возле кресла. А все помещение было обильно усыпано страницами моей рукописи. На столе, среди сильно измятых листов, лежали Ленкины трусы. Здесь же лежала ее майка. В памяти начали медленно проявляться картины давешнего веселья.

И тут дверь в гостиную с шумом отворилась, и Ленка, качающаяся под тяжестью ноши, грохнула на пол пластмассовый ящик с двадцатью запотевшими бутылочками, села рядом и блаженно зажмурилась. И у меня от предвкушения гулко заколотилось сердце, но сначала я решил сообщить новость:

— Малышка! — торжественно произнес я. — Я нашел твои трусы. Они были на письменном столе.

Ленка уже схватила бутылку и яростно открывала ее зубами, не в силах более ждать.

— На письменном столе? — сказала она, выплевывая пробку. — Оригинально!

Она, не отрываясь, почти осушила бутылку и, шумно выдохнув, начала хохотать. Видимо, тоже вспомнила вчерашнее.

— Виктор, — говорила она сквозь смех, — но почему именно на письменном столе?

— Не знаю, — сказал я, — просто так захотелось.

И мы стали хохотать вдвоем. Мы даже не услышали, как вошли Альтер с Аленой. Алена выглядела экстравагантно. На ней были огромные, не по размеру кроссовки с болтающимися шнурками, яркие спортивные трусы и мокрая насквозь и потому почти прозрачная кофточка, едва достающая до пупка. Альтер был практически голый, если не считать большого махрового полотенца в качестве набедренной повязки. Оказывается, они увидели на лестнице Ленку с ящиком и тут же ощутили жгучую жажду. А еще они пришли к нам мыться, потому что у них в номере какой-то шутник завязал душ узлом, труба лопнула, вода брызжит во все стороны, только не туда, куда надо, и теперь, как сказал Альтер, у них даже кошку не вымоешь. Ленка спросила, почему именно кошку, на что Альтер ответить не смог, а я напомнил ему, что он и есть тот самый шутник, что это по его идее мы вдвоем завязывали узлом шланг, причем были уверены, что это ванная комната в номере Угрюмого, и тут уже смех поднялся несусветный. Ленка держала в руке третью по счету бутылку, рука у нее дрожала, и фанта выплескивалась на грудь, и на мою ковбойку, и на джинсы, и кто-то из нас вспомнил «золотой дождь» Пьетро Меннеа на московской Олимпиаде, и мы принялись поливать друг друга фантой, и это сумасшествие, это бесшабашное веселье казалось верхом счастья.

Никогда после я не испытывал ничего подобного.

А потом мы вымылись, прилично оделись и спустились в ресторан. И там, за столиком в углу сидел Угрюмый и деловито ел яичницу. Когда мы вошли, он как-то странно посмотрел на меня. Так странно, что мурашки по спине пробежали. И хотя потом мы еще почти полчаса сидели вчетвером посреди зала, так же беззаботно шутили и хохотали, пили крепкий до кислоты кофе, ели какие-то восхитительные, тающие во рту пирожные, то есть хотя мы по-прежнему звонко радовались жизни и старались ни о чем плохом не думать, все же именно тот странный взгляд Угрюмого положил начало новому — вечному периоду моей жизни.

И было так: Угрюмый подошел к нашему столику, пододвинул стул и сел.

— Есть мнение, ребята, — сказал он тихо и просто, — что вы бессмертны.

Я почувствовал, как у меня сразу пересохло во рту, и сумел только выдавить сипло:

— Это… твое… мнение?

— В том числе и мое, — подтвердил Угрюмый.

И в тот же момент словно бесшумно опустился стеклянный колпак. Все звуки ресторанного зала исчезли, а все жующие человечки за столиками стали как будто игрушечными.

«Вот оно, — подумал я, — вот оно», — глядя на круглые, как блюдца, Ленкины глаза, на приоткрытый рот Алены, на мятую салфетку в руках Альтера.

А что, собственно, оно? Разве я ждал этого? Да, ждал. Я ждал расплаты. Настоящей расплаты. И она пришла. Бессмертие. Бессмертие, которое было смешным в рассказах Шекли и дьявольски заманчивым в романах Саймака. Бессмертие оказалось страшным. Исключительность. Одиночество. Бесконечные смерти друзей. Холодная бездна будущего. Желание умереть и удвоенный, утроенный страх смерти. Необъятный поток информации. Безумие.

«Спасибо, Апельсинчик, — думал я, — спасибо, родной».

А Альтер проговорил с усилием: