– Тебе завтра на работу?

– Моя работа здесь. – И она слабо повела головой в сторону шкафа, из створок которого высовывался подол бального платья. – Надо закончить. – Она действительно засыпала и говорила все медленнее.

Латышев подоткнул свисающий край одеяла, вздохнул и принялся убирать в холодильник остатки еды. Весь ковер был усыпан бледно-сиреневыми лепестками. Латышев растерянно огляделся. Девушка пошевелилась в постели и что-то пробормотала. Он переспросил.

– Оставь. Горничная уберет.

– Все хорошо. Спи.

– Спасибо, душа моя. Ты только возвращайся. Ладно?

Латышев замер, сраженный этим «душа моя», довольно-таки манерным обращением, в устах девушки прозвучавшим проникновенно и просто. А самым неожиданным было то, что подобным образом к Латышеву обращались впервые в жизни. И пока он, стоя посреди комнаты, разбирался в своих новых ощущениях, девушка заснула.

Он завершил утренний обход, наплел что-то про срочный ремонт машины, намекнул, что сегодня, скорее всего, уже не вернется, оделся, путаясь в рукавах плаща, и, минуя лифт, ринулся вниз по лестнице.

Три остановки до перекрестка он проехал на автобусе, подгоняемый нетерпением и даже страхом: все было слишком, невероятно хорошо, все было так, как не бывает, как, во всяком случае, не могло быть в его жизни. Еще два дня назад он не боялся природных катаклизмов, выскочившей из-за поворота машины с пьяным водителем за рулем и пресловутого «кирпича на голову». Плевать ему было на все это. А теперь он боялся.

Из-за тумана автобус двигался медленно. И Латышев разнервничался так, что сердце сдавило. Он глубоко вздохнул, несколько раз повел левым плечом. «Ну вот. Этого еще не хватало». Сердце прихватывало и раньше, но теперь умереть от сердечного приступа он тоже боялся. Таким уязвимым Латышев никогда еще не был.

На воздухе ему стало легче. Он привычно завернул в универсам, накупил вкусной еды, фруктов и через пятнадцать минут уже поднимался в лифте, ответно улыбаясь приветливой пожилой немецкой паре.

Около лифта женщина в униформе чистила пылесосом ковер. Латышев шел и чувствовал спиной ее любопытный взгляд. А может, ему это просто казалось. Слишком уж все происходящее напоминало однажды виденное кино.

Из-за неплотно прикрытой двери доносился звук работающего телевизора. Латышев стукнул и, не дожидаясь ответа, вошел.

Девушка сидела на полу, обложенная со всех сторон светящейся хрусткой тафтой. Это было то самое платье, край которого выглядывал из створок шкафа.

Она подняла лицо от шитья, улыбнулась большим ртом.

– Видишь, подол подрубаю.

Волосы ее были подняты. Лоб закрывала сходящаяся уголком возле переносицы челка. Смуглый румянец на скулах оттенял прозрачные, тщательно подведенные глаза, а плечи сияли нежным загаром. Видно было, что утром она основательно занималась собой. И Латышев опять подумал, что не заслужил ничего подобного.

– Зачем же руками? Ведь на машинке, наверно, быстрее и легче.

– Hand made. Совсем другая история. А машинка есть. – Девушка указала на бельевой комод, где стояло нечто, что прежде Латышев принял за миксер. – Портативная. – Девушка взглянула на Латышева, извернулась и быстро задвинула открытый ящик прикроватной тумбочки. Внутри тихо звякнули склянки. – Извини, у меня тут, как всегда, легкий бедлам.

– Мне нравится. Очень. – Латышев не видел ничего, кроме коленей девушки, выступающих под нарядной белой, с нежным кремовым отливом тафтой и повторил: – Очень.

– А я тут одним глазом видик смотрю. Погоди, сейчас звук убавлю.

И она принялась искать в шуршащих складках тафты пульт.

Снимая плащ и перекладывая в холодильник продукты, Латышев косился на экран.

– Что это, не узнаю.

– О! Да это же чудо. «Завтрак у Тиффани». – Девушка наклонилась и быстро перекусила короткую нитку. – Ты же знаешь, я любительница мелодрам. – Она хмыкнула и подвинула ткань, освобождая место рядом с собой. – Садись.

Латышев опустился на ковер, стараясь не думать о сердце, которое продолжало тихо ныть.

Девушка, подняв руки к лампе, вдевала новую нитку в иголку, при этом успевая с удовольствием посматривать и на свое отражение в зеркальной двери стенного шкафа, и на экран телевизора.

– Из-за этого тумана темно. Как будто все время вечер. Романтично, правда?

Латышев склонился, начал целовать ее коленки, обтянутые праздничной ломкой тафтой.

– Осторожно! – Она рассмеялась и ласково отстранила его голову. – У меня же иголка в руках. – Латышев вздохнул и подчинился. – И вообще, какие эти американцы странные. Нет, ну ты подумай, не нравятся им, видите ли, печальные концовки! – Она говорила, прелестно гримасничая, понимая, что нравится Латышеву и что он готов хоть целую вечность вот так сидеть, смотреть на нее и слушать ее щебет. – Видишь? – Она ладошкой повернула лицо Латышева от себя в сторону экрана. – Все будет хорошо до тех пор, пока они не вернутся искать этого дурацкого рыжего кота. Хеппи-энд, поцелуй под дождем. Невероятная пошлость! Или вот, например, «Снега Килиманджаро»…