Латышев, завернувшись в простыню и притворяясь спящим, наблюдал краем глаза, как девушка, бормоча что-то себе под нос, голышом снует по комнате, подхватывая то с кресла, то с полу невесомые нарядные вещицы, как прикладывает их к себе, бегло смотрит в зеркальную дверцу шкафа, примеряя, и улыбается, и качает головой… Наконец она с видимым удовольствием облачилась в его вчерашнюю белую сорочку и некоторое время, помахивая длинными рукавами, стояла перед зеркалом, похожая на печального сказочного Пьеро. А потом, сложив пальцы пистолетиком, выстрелила в свое отражение, пошатнулась и прижала руку к винному пятну на груди.

Перестав дурачиться, она достала из шкафа свое бальное платье, накинула поверх лампы оранжевый платок, чтобы свет не бил в глаза Латышеву, и занялась шитьем.

Латышев поймал себя на чувстве, в котором никогда никому не признавался и которое только лет десять как перестало накатывать на него. Долгое время, оказываясь среди сверстников – сначала в школьной компании, потом в студенческой, потом в компании коллег-врачей, – он ощущал себя подростком, по ошибке допущенным в круг старших. Он принимал участие в умных разговорах, говорил что-то серьезное и значительное, не переставая при этом удивляться, что с ним держатся как с ровней, и радуясь, что обман его остается незамеченным.

Еще некоторое время Латышев, наблюдая сквозь ресницы за быстрыми движеньями иголки в пальцах девушки, размышлял, почему опять, спустя годы, вернулось то странное и беспокойное чувство, а потом заснул по-настоящему.

В пятницу Латышеву показалось, что прожили они с девушкой в этой комнате на девятнадцатом этаже несколько насыщенных лет. И герметичность их существования стала вдруг беспокоить его. Не то чтобы ему чего-то не хватало. Наоборот, всего было с избытком. А возможность безраздельного обладания девушкой, отсутствие необходимости делить ее с жизнью, находящейся за стенами гостиницы, только дополнительно его взвинчивала. Но было и другое: Латышев вдруг испугался, что надоест девушке, что она заскучает и внезапный их роман закончится раньше, чем он решится на радикальные изменения в своей жизни. Он толком и не знал, как ухаживать-то надо за такими барышнями.

Латышев усмехнулся, вспомнив, как дочь Татьяна называла возрастных состоятельных мужчин, обхаживающих красоток. Она называла их «папиками». Отвратительное слово, похожее на кличку для беспородных мелких собак.

Но какое такое «состояние» он мог, собственно, предложить? Квартира и машина останутся у Зинаиды, иначе и быть не может. Дача? Десять соток в карельской глуши и щитовой дом – сомнительная приманка для яркой молодой женщины.

Конец вечера снова прошел у телевизора, который девушка использовала исключительно как приставку к видеомагнитофону. Она удобно расположилась между коленей Латышева, худенькой спиной опираясь ему на грудь, и подпевала:

– «She may be the face I can’t forget…»

Внушительная пирамида из компакт-дисков, сооруженная на уголке телевизионного столика, казалось, вот-вот рухнет.

– А по прямому назначению телевизор ты не используешь?

– Это как же, душа моя? – безмятежно отозвалась девушка, прервав свое мурлыканье.

– Например, для просмотра новостей.

– О! – Девушка выпрямилась и уперла локти Латышеву в колени. – Полагаю, ничего полезного для себя я там не почерпну. Любоваться на мумифицированные дамские головы и стайку малопривлекательных политиков? Сомнительное удовольствие. – Она вернулась в исходное положение, кивнула в сторону пирамиды из дисков: – Уж если становиться овощем, то под руководством более талантливых ботаников. А может быть, тебе не нравится, как я пою? – Она кошачьим движением потерлась спиной о грудь Латышева. – Голоса, конечно, у меня нет. И со слухом, может быть, тоже проблемы. Зато от души. А это, – она опять показала на диски, – это, как восклицала героиня одного романа: «Dahin! Dahin!» Что можно при желании интерпретировать, если ты, конечно, английский в школе учил, как: «Escape!»

– Вот-вот! – Он ухватился за слово. – Завтра собирайся. Поедем куда-нибудь. А то все сидим в этом скворечнике. Куда бы ты хотела?

Девушка вывернулась из объятий Латышева, понимающе улыбнулась и заметила с забавной рассудительностью:

– До завтра еще надо дожить.

Назавтра и вправду все пошло как-то не так. Сначала Зинаида не хотела отдавать машину, скандалила, кричала, что и у нее тоже есть своя личная жизнь, а не только у него, что она все эти дни молчала, а теперь молчать не будет, и что планы на субботу она состроила уже давно, что у нее, между прочим, «есть человек» и не пошел бы Латышев к черту вместе со своей девкой.

При слове «девка» Латышев замер. Наверное, выражение лица его было жутким, потому что Зинаида струхнула, пролепетала что-то про «женское сердце, которое не обманешь», и ключи от машины ему в конце концов отдала.

Чтобы успокоиться, Латышев нарезал несколько кругов вокруг квартала. Вырулил к заливу, остановил машину, ступил на податливый песок прибрежной полосы. Туман, почти неделю накрывавший город, начал подниматься. Кое-где в разрывах проступало неожиданно синее небо. И луч солнца, вдруг срикошетив от стальной воды залива, резанул по глазам Латышева.

Он почувствовал необыкновенный кураж, сел в машину и через несколько минут уже парковался возле гостиницы.

Девушка, так же как и предыдущие дни, возилась на полу со своим платьем. В помещении пахло чем-то отдаленно знакомым, но этот запах заглушал другой, искристый, в пандан погоде, запах дорогих духов.

Она подняла от работы лицо. Макияж сегодня показался ему особенно ярким. Почти вульгарным. А может, дело было в солнце. Его было слишком много в комнате.

– Пожалуйста, задерни шторы.