В комнате было душно. Горел ночник. Девушка, обхватив колени руками, сидела в изножье кровати. Просто сидела и смотрела на него. От этого взгляда Латышеву стало не по себе.

– Что? Что случилось? – Он вытер ладонью мокрую шею. – Как душно.

– А меня знобит.

Она передернула плечами под пестрой цыганской шалью, отвернулась и теперь смотрела в темное окно. И Латышев тоже посмотрел в окно и увидел зеркально повисшую в пустоте комнату, себя и девушку.

– Как же это все унизительно…

– Что унизительно? – Сердце колотилось у него в самом горле.

– Что с людьми так можно.

– Господи, да как «так»?

– Зарывать. Ведь это, в сущности, дико. С обыденной точки зрения, по крайней мере. Вот только что человек любил. Ты еще все помнишь, его всего… – Латышев поежился и натянул на голое тело простыню. – А потом человека берут и зарывают. Как животные зарывают… – она усмехнулась, – …отходы своей жизнедеятельности. Вот так, лапкой. – И она поскребла пальцами по простыне.

Латышев сел в кровати, подумал: «Хоронит она меня, что ли?» Через силу обнял девушку, прижал к себе.

– Не слишком-то романтично для такой утонченной особы, правда? – Он гладил ее по волосам и видел свои чуть дрожащие руки.

Она встрепенулась:

– Ах, что ты, душа моя! Наоборот, все очень даже романтично. Это-то все и объясняет. Такой перевертыш. Низ и верх меняются местами. Черное становится белым. Понимаешь? – Девушка притиснулась ближе к Латышеву. – Там… – Она заговорщицки показала глазами на окно. – Тамсовершенно все равно. Ты же знаешь это, ты же врач. Мы тоже продукт жизнедеятельности, отходы, проще говоря. Не так-то легко примириться с этим, правда? Человек, тело, оболочка – это, оказывается, просто то, что остается от… – Она замялась, подбирая слово. – …от того, что там. – И она снова мотнула головой в сторону звездной тьмы за окном. – Это как раз и дарит надежду. Понимаешь?

Латышев коснулся губами лба девушки.

– Да у тебя и в самом деле жар.

Она рассмеялась, скинула шаль и забралась под простыню к Латышеву, стала тормошить его.

– Ерунда. Это от любви. Ты разве не знал, что от любви так бывает? Не знал? Что-то вроде лихорадки. Зато грудь всегда остается прохладной. Хочешь проверить? Хочешь? Не будь таким серьезным, по глазам вижу, что хочешь. Ну вот, хорошо… А если надо согреть руки, то это вот здесь, здесь… Горячо, правда? А потом мы будем смотреть какое-нибудь славное кино по видику, а потом ты пойдешь домой, потому что и мне, и тебе завтра на работу, и вообще, как здорово, ведь у нас настоящий роман, и спасибо тебе, душа моя, спасибо…

Утром после обхода Латышев позвонил девушке. Телефон в гостинице не отвечал. «Так ведь работа!» – огорчаясь, вспомнил он.

По мобильному тоже долго не удавалось дозвониться. Механический голос сообщал, что телефон отключен или находится вне зоны доступа. Часа через два, когда Латышев совсем извелся от беспокойства и ревности, она взяла трубку:

– Ну что ж ты шумишь, душа моя. У нас собрание только закончилось. А директор не выносит, когда мобильники звонят.

– Я буду в шесть.

– Ах нет. У меня бездна дел. И еще надо на новую квартиру заскочить. Там уже все идет на коду. Прежде созвонимся, хорошо?

Это было совсем не хорошо, но Латышев согласился и хотел уже отключить телефон, когда девушка быстро сказала:

– Я люблю тебя, люблю.

Латышев хватанул ртом воздух, не нашелся с ответом, которого, впрочем, никто не ждал, и потом еще минуту стоял возле окна в больничном коридоре с прижатой к щеке трубкой.

Остаток дня он провел как в чаду. Балагурил с молодыми сестричками, а Ксению Семеновну доводил до слез обращением «милая».

Было начало шестого, когда Латышева вызвали в приемный покой: по «скорой» доставили женщину и требовалась его консультация.

Он легко, через ступеньку, сбежал на первый этаж, быстро миновал длинный коридор между двумя отделениями, мысленно взмолился, чтобы это был не его случай, потому что сегодня ничего, ничего плохого произойти не должно ни с кем, и толкнул матовую стеклянную дверь.

Навстречу ему, испуганно моргая, поднялась из кресла молодая женщина. Латышев ободряюще улыбнулся и приступил к осмотру.

Случай действительно оказался не его. Латышев благодарно пожал холодные пальцы женщины, велел дежурной медсестре вызвать хирурга и с улыбкой обернулся к пожилой санитарке Валечке, которая орудовала мокрой шваброй возле батареи.

– И что ж это они сюда что ни попадя суют, – ворчала Валечка, скидывая на пол посторонний предмет, засунутый между батареинами. – Подожди, говорят, кто-то обронил, пусть полежит, авось спохватятся, так сколько можно терпеть беспорядок…

Валечка уже взмахнула шваброй, когда Латышев отстранил ее и, продолжая по инерции улыбаться, поднял невесомую, теплую на ощупь вещицу.