В покои Франца русского гостя ввели тотчас, и Чернышев был немало удивлен, когда узнал в бросившемся ему навстречу высоком и тощем человеке австрийского императора.

Лицо Франца, бледное и осунувшееся, с потухшими глазами, несло на себе печать жалкой растерянности. И когда он заставил себя принять выражение приветливости, губы его дрогнули и всю физиономию исказила гримаса страдания.

— Как я счастлив видеть у себя флигель-адъютанта императора Александра! — Пересиливая волнение, проговорил он. — Вы — первый русский за все время, которое наружно изменило наши отношения, но в действительности ни на одно мгновение не прекратило нашей обоюдной симпатии и дружбы. Я очень прошу вас, герр флигель-адъютант, передать вашему государю, что я не признавал и никогда не признаю в нем неприятеля. Смею надеяться, такие же чувства испытывает и он, император России, ко мне и моему народу, если в тяжелейшую для нас минуту он нашел возможным прислать ко мне своего личного поверенного со словами любви и участия.

— В том в первую очередь мне и было поручено уверить ваше величество, — еще раз поклонился гость.

— Герр Чернышев, мне передали, что вы когда-то являлись в прямом смысле нашим товарищем по оружию, — продолжил беседу император. — Я имею в виду Аустерлиц.

— В самом деле, ваше величество, там я принимал участие в деле и даже находился потом в свите моего государя, — ответил Чернышев и только теперь заметил в некотором отдалении, за спиной императора, его адъютанта, в котором узнал офицера, с кем довелось ему говорить в последнюю ночь в Уржице, на пороге дома пастора.

«Ах вот оно что, — вспомнил ту встречу русский кавалергард. — Вино, которое так и не было получено и выпито под Аустерлицем! Но вряд ли о том известно австрийскому императору, иначе он счел бы не совсем для себя тактичным упоминать о том случае. Однако вот как обернулось дело — теперь он, не получивший помощи от бывших боевых друзей, должен сам выручать их из еще большей, чем тогда, беды».

Впрочем, сия мысль только на мгновение пришла в голову нашему герою. Да разве можно было сравнить какую-то жалкую бутылку токая с тем, в чем нуждался сейчас этот настрадавшийся, с землистым лицом сорокалетний человек!

Справедливости ради, следует сказать, что и тогда, после Аустерлица, Францу одному пришлось до дна испить горькую чашу и поражения, и унижения. Когда русский царь покидал пределы Австрии, где потерпел поражение, Франц должен был до конца нести крест поверженного и распятого. Через два дня после битвы он с понурой головой прибыл в село Спалены Млан, чтобы начать с Наполеоном унизительные для себя переговоры о мире.

И вот — второй за короткое время жестокий жребий, который тяжелой ношей придавил его уже изрядно ослабевшие плечи.

Как выйдет он из ужасного положения? Какова его позиция в уже начавшихся переговорах и в чем его надежда, на которую, конечно же, он хотел бы рассчитывать?

— Буду с вами откровенен, — опустился в кресло и охватил голову руками несчастный император. — Я в отчаянии. Говорю с вами так открыто потому, что знаю: через вас каждое мое слово станет известно ему, моему давнему и искреннему другу, российскому императору. Требования Наполеона к моей стране непосильны. К тому, что я уже потерял в прошлой войне, он настаивает причислить новые провинции, среди которых Триест, Каринтия, огромная часть Галиции и западная Чехия. Это земли, где проживает около четырех миллионов моих подданных. А во сколько десятков миллионов он уже исчислил контрибуции? Однако вам лучше встретиться кое с кем из моего кабинета. И в первую очередь с моим новым министром иностранных дел, который сам участвует в переговорах. Я же, повторяю, разбит и подавлен, ощущаю себя точно птица, попавшая в силки. Единственная теперь моя опора и поддержка — мое милое дитя, моя славная дочь.

При последних словах императора в дверях показалась лет семнадцати или восемнадцати рослая, с ярким румянцем во всю щеку юная эрцгерцогиня. Чернышев встал и, поклонившись, поднес к губам ее белую, почему-то пахнущую мылом руку.

— Луиза. Мария Луиза, — представил отец свою дочь и, обращаясь к ней, спросил: — Ты, дитя мое, верно, пришла мне сказать, что все приготовила для печенья? Хочу посвятить вас, герр флигель-адъютант, в маленький с моею дочерью секрет: мое страстное увлечение последнего времени — готовить кушанья. Особенно обожаю печь сладкое! Так, значит, нам можно уже следовать на кухню, дорогая Луиза?

«Вот почему, наверное, руки эрцгерцогини пахнут мылом, — догадался Чернышев. — Стоит у плиты, замешивает тесто. Бесспорно, сама обожает сладкое».

— Однако, простите, папа, не окажется ли это неучтивым с вашей стороны, если вы покинете своего гостя? — просто, вез этикета обратилась Луиза к отцу-императору и при этом покраснела до корней волос.

— Не волнуйся, дата мое, — спешно заверил ее император, — герр Чернышев направляется сейчас же к моему министру иностранных дел. А вечером я вас прошу зайти ко мне, чтобы проститься. Увы, я не приглашаю вас к обеду — у моей жены траур, умер ее брат, и мы с нею будем обедать только вдвоем. Но я уверен, министр Меттерних составит вам чудесную компанию не только в разговорах, но и за обеденным столом.

«Увы, и на сей раз, так сказать, королевское вино, не выпитое под Аустерлицем, пробежав по усам, так и не попадет в рот, — лукаво отметил про себя Чернышев. — Остается положиться на то, какими угощениями, приготовленными на его собственной кухне, попотчует меня министр иностранных дел».

Разумеется, это была шутка. Чернышева, конечно, заботило, как обрисует положение Австрии тот, кому в первую очередь и надлежало заботиться о переговорах, а значит, о судьбе страны.

Граф Клеменс Меттерних оказался приятной наружности и воспитанных манер господином лет примерно тридцати пяти, с начинающими заметно редеть белокурыми волосами и заметно попорченными зубами. С первых же слов он взял гостя под руку и повел по анфиладам замка к своим апартаментам.