— Вы, ваше сиятельство, смею заметить, сбрасываете со счета, что французские солдаты — тоже люди. Они хотят домой к женам, невестам, детям. Поверьте мне, их настроения уже начинают волновать Наполеона и он подчас не знает, как пережить эту победу. Не парадокс ли? Однако иногда случается, что выйти из войны, когда она вроде бы и закончена, труднее, чем ее начать. Теперь, мне кажется, именно такой случай.

«А он умен, этот русский! — отметил про себя Меттерних. — Но я не хочу и не стану рисковать — на карту поставлена моя карьера, которую я так удачно начал: Берлин, затем Париж. Скорее поступлюсь судьбою страны, чем своею собственной. Пусть теперь Австрии будет больно, даже нестерпимо больно. Зато я потом изыщу такие способы, такие неожиданные и ловкие ходы, которые помогут взять реванш.

Пустые мечты? Бахвальство и самонадеянность? Как бы не так! Разве не самые влиятельные женщины Парижа были у моих ног? И среди них — очаровательная Каролина Мюрат, королева Неаполитанская, родная сестра самого Наполеона!

Да она без ума от меня до сих пор и безгранично мне верна. А через нее я подберу ключик к сердцу самого Наполеона. Разве нельзя найти в нем струны, на которых можно сыграть? Что-то затевает, кажется мне, французский император по поводу своего развода с Жозефиной. Об этом мне говорила Каролина как о страшной тайне, которую я должен хранить. Будто бы вся причина в том, что он хотел бы породниться с древним августейшим домом. Вот тут бы и проявиться мне! Вот тут бы и подобрать солдатскому венценосцу принцессу из самого древнего и знатного рода и через сестричку его к моему выбору склонить. Что, неплохая мысль? Гениальная! Но надо ждать, пока наступит время. Точнее, надо это самое время выиграть и опередить, а для сего — пойти на все, только бы быстрее оказаться в Париже».

— Да, поверьте мне, мой юный друг, нелегкий жребий выпал на мою долю, — закончив разговор с самим собой, Меттерних обратился к своему собеседнику. — Есть как бы две точки зрения на дела, которые мы с вами здесь обсуждаем. — ваша со стороны и моя как бы изнутри. Так вот, еще раз хочу уверить вас: одному мне теперь ведомо, как спасти Австрию. И обещаю вам, что в самом скором времени мы с вами встретимся в Париже.

И лицо министра снова приняло то приторно-сладкое выражение, которое в самом начале встречи так не понравилось Чернышеву.

— Ах, Париж, Париж! — с пафосом произнес Меттерних и даже мечтательно прикрыл ладонью глаза. — Никто не знает так твоего изменчивого сердца, как я. Париж — как женщина, которую следует воспринимать не такой, какая она есть, а такою, какою она хотела бы, чтобы ее видели другие. Эту тайну, мой друг, люди обычно постигают в том возрасте, когда женщина уже им больше не нужна. Я же постиг эту тайну в юные годы и владею ею сейчас. Надеюсь, вы не сомневаетесь в моих мужских возможностях?

— Поздравляю вас, граф. Однако ваши возможности касаются только женщин, — заметил Чернышев. — Дела же войны и мира, увы, решают пока мужчины!

— Как сказать! Впрочем, надеюсь, что мне удастся подобраться к тайнам и мужских сердец, — заключил Меттерних. — Однако не угодно ли пройти к столу?

«Словесной пищи сего самонадеянного кулинара я уже отведал. Блюда отменно остры, но рецепт их слишком уж явен: самый вкусный кусок — себе в роток», — приняв предложение хозяина, отметил про себя Чернышев.

Человек, которому принадлежала почти вся Европа, на самом деле был лишен того, чего в последнее время особенно страстно желал.

Каждый вечер к нему в Шенбруннский дворец тайком приходила молодая, восхитительной красоты женщина, а он не смел ее встретить внизу, у кареты, чтобы проводить в свои апартаменты.

Не парадным, а черным ходом, чтобы не видели посторонние глаза, верный Констан, озираясь по сторонам, провожал ее до августейшей спальни и только тут успокаивался: доставил.

А он, властелин, при одном имени которого трепетали короли и герцоги, не мог не только с нею вместе въехать в свой Париж, но даже показаться вдвоем здесь, на улицах чужой Вены.

И, конечно же, не имел никакого права назвать ее своею женой и императрицей, а ребенка, который должен вскоре у нее появиться на свет. — своим законным наследником.

«Какая же несправедливая и несчастная у меня судьба! — зло произносил он по утрам, просыпаясь один в постели, которая еще хранила тепло ее молодого тела и тонкий запах духов. — Почему я, император, в мои сорок лет, должен уподобляться пылкому юнцу лейтенанту, который вырывается из казармы в увольнение и спешит в бордель, чтобы на гроши, оставшиеся у него от скудного холостяцкого обеда, купить себе сладострастную утеху на вечер?»

Собственно, и он, впервые увидев ее два года назад, ни о чем другом не помышлял, как тут же овладеть ею.

Святые отцы! Он и теперь ощущает необузданный прилив страсти и желания, когда вспоминает тот зимний яркий январский день при въезде в Варшаву, когда толпы народа, запрудив улицы, восторженно приветствовали его, героя-победителя.

Он ехал в карете, опустив стекло, и приветливо помахивал рукою тем, кто кричал «виват» и посылал ему воздушные поцелуи. Не раз и не два кто-то из варшавян, пробившись сквозь плотные ряды охраны, совсем близко подбегал к экипажу и протягивал ему живые цветы.