А может, такое и бывало: он, полководец, все-таки более, чем даже самых дорогих ему женщин, в первую очередь любил армию и солдат и часто ел то, что раздобывали они, и спал с ними на полу в какой-нибудь избе, где пахло мужским потом, давно не стиранным бельем и неистребимым запахом войны — порохом и дымом костров.

Если бы он задал тогда, в ту зиму, себе вопрос, кого он сильнее любит — Жозефину или Марию, он бы этим вопросом наверняка внес разлад в свою жизнь, всецело устремленную на осуществление тех целей, которые он привык достигать силой оружия. А для такой жизни ему нужна была полная погруженность в стихию войны и забот государственных. Ночные часы с женщиной были для него действительно лишь часами, а то и просто минутами.

Но оказалось, что и вернувшись в Париж, к первой и законной своей страсти, Жозефине, он временами хотел видеть ее, свою польскую любовь.

Существовала в Париже такая улочка Победы, названная в честь его еще итальянских походов. А для него она имела и другой, не менее значимый смысл. На этой улочке он когда-то снял особняк для Жозефины, потом снимал для тех, с кем иногда сходился, а затем здесь же поселил и Марию.

С мужем ей пришлось расстаться. Однако его родные сестры всюду стали ее сопровождать. Вела она себя в Париже скромно. В чем не отказывала себе, так в туалетах, которые заказывала у самых модных портных.

В Вену Мария Валевска приехала как только умолкли последние залпы Ваграма, и он, полководец, потерял на время главное свое занятие — войну. Тогда и появилась потребность в любви другой — как у всех самых обыкновенных людей.

Все повторялось, как тогда, в Варшаве. Констан привозил ее в сумерках в Шенбрунн и отпускал карету до утра.

Теперь она стала не только смелее — она любила сама. Пока они проходили с Констаном по длинному ряду полуосвещенных комнат, она успевала ему шептать:

— Все мои мысли исходят от него и возвращаются к нему. Он для меня все, моя будущность, вся моя жизнь!

Кроме страстной любви, одно ее беспокоило и волновало: он обещал возродить ее Польшу, но она по-прежнему разорванная на куски — частью под властью России, частью — Австрии и Пруссии… Когда же она станет вновь единой, независимой и сильной?

— Я желаю твоему народу полного возрождения, — успокаивал он ее. — Но представь: слишком большое расстояние разделяет Париж и Варшаву. Смогу ли я всегда, когда в том будет возникать необходимость, мчаться со своими армиями к вам на помощь? Время еще не пришло, чтобы Польша смогла стать самостоятельной. Политика — как веревка, которая лопается, если ее слишком натянешь.

Этого она как раз не могла понять. Не могла понять потому, что горячо любила свою обездоленную родину и потому, что была женщиной, от политики далекой.

«Так зачем же она толкает меня под руку, вмешивается в то, чего не понимает и понимать не должна? — Это бесило Наполеона. — Никогда женщина не должна вмешиваться в государственные дела! Мой трон — не в России, которым овладевали хитрые бабы, верховодя ватагами пьяных гвардейцев. И Франция — не Пруссия, где сумасбродная королева Луиза подняла всю страну против меня и тем самым погубила свое королевство. Наконец, Франция и он не Австрия, пришедшая к позорному концу благодаря тому, что императором австрийцев тоже вертела его последняя женушка…»

Но более, чем огорчений, Мария приносила ему несказанную радость. Тем, что полюбила его. Тем, что отдала ему до конца чистоту своего сердца, которую поначалу так ревниво и стойко оберегала.

Совсем же недавно здесь, в Шенбрунне, она призналась, что станет матерью. Он же, ее любимый, — отцом их ребенка.

— Будет сын? — мгновенно приподнялся он в постели, осыпая ее поцелуями, и тут же откинулся навзничь.

— Что с тобою, любовь моя? — встрепенулась она. — Ты не рад? Он же, ребенок, твоя плоть и кровь!

Ах, разве способна была понять она, что тревожит его в последнее время? Ребенок. Сын. Его плоть и кровь. Но — только не наследник! Только не тот, кого бы он мог открыто назвать своим, оставить ему трон, власть, завещать свои дела и несвершенные замыслы!

У него уже был один такой сын, которому скоро должно исполниться три года. Его мать — Элеонора Денюэль, фрейлина его сестры Каролины, королевы Неаполитанской, живущая на улице Победы, дала мальчишке имя Леон. Укороченное от его собственного. Потому что ничем другим не могла связать своего сына с отцом. И вот, может быть, второй… А нужен ему тот, единственный, который станет не Леоном, а Наполеоном Вторым!

Столько лет он ждал сына от той, которую сделал законной женой и императрицей! Но она не способна больше принести ребенка, несчастный случай лишил ее материнства.

Заглушить печаль он пробовал тем, что, как своих собственных, полюбил и приблизил к себе ее детей от первого брака. Так ее сына Евгения Богарне, который был всего на двенадцать лет его моложе, он усыновил, сделал сначала своим адъютантом, затем вице-королем Италии.

И дочь Жозефины — Гортензию выдал за своего брата Людовика. Чтобы осчастливить их, свою родню? Наверное, и затем — брат и падчерица стали королем и королевой Голландии. Но билась, согревала потаенная надежда: их первенца, в котором будет кровь Бонапартов и Богарне, назвать своим наследником…