Пробило два часа.

В бюро, когда Райнхарт снова надел рабочий халат, а все остальные уже склонились за своими столами, Нелли, сидевшая за арифмометром, посчитала своим человеческим и приятельским долгом предупредить его.

— Тучи сгущаются! — сказала она.

— А в чем, собственно, дело?

— Потому что вы опять опоздали!

Райнхарт, сознавая вину, беззвучно злился то на Бендера, своего шефа, то на себя самого. Если он потеряет работу, то расчеты, касающиеся будущего, можно забыть! Некоторое время он трудился с непрестанным остервенением. Время от времени Нелли выскребала опечатки.

— Райнхарт, — спросила она, — вы опять витаете в облаках?

Другие вещи, приходящие в голову мужчине в его положении, это вопросы происхождения, собственного происхождения. Однажды оказывается уже невозможным жить вот в таком неведении. Ради другого человека, готового нам довериться, необходимо знать, куда мы идем, а также — откуда ты, собственно, появился. Его отец, пивший в последние годы, уже умер. Среди родственников, которых Райнхарту до сих пор случалось видеть лишь по случаю или на похоронах, он тайком искал таких, чье положение или звание могло бы оказаться приемлемым для Полковника, который с трудом переносил звание художника. Райнхарт сознавал, что много людей такого рода ему обнаружить не удастся. К тому же это были как раз те родственники, которых он до сих пор полностью игнорировал, полагая их совершеннейшими обывателями! Иначе как за волосы притянуть их было невозможно. Когда Райнхарт думал о других, о веренице простых добропорядочных людей, ремесленниках, торговцах, чиновниках, которые несомненно состояли с ним в родстве, хотя он едва видел их, то представлял, как они толпятся в дверях его с Гортензией квартиры, в затрапезной одежде, оттягивая подтяжки: они не испытывали ни малейшего желания тратиться на одежду ради родственничка, который до сих пор считал себя слишком благородным, чтобы присесть с ними поиграть в карты, а в то же время не стеснялся открыто болтаться средь бела дня по улицам со своими дамочками. Так что родственничек может особенно не задаваться. Райнхарт как никогда был способен понять их! Тем не менее он решил, что в будущем несколько сблизится с родней, вполне при этом сознавая, что без неприятных сюрпризов дело вряд ли обойдется…

Однако пока их опередили другие.

Алоис, художник, приятель по прежнему времени, остановил Райнхарта как-то вечером на улице, когда тот в людской толпе шел с работы, усталый, как и каждый вечер, опустошенный, не веселее и не ожесточеннее, чем все другие, с кем он делил образ жизни. Райнхарт — добропорядочный обыватель, служащий! Алоис смеялся, словно над рождественским шутом, узнанным под обычной одеждой, с удивлением рассматривая его посреди улицы.

— Дружище! — воскликнул он. — Ты это серьезно?

Райнхарт застыл в порядочном смущении.

При этом, словно по волшебству, он начинал выглядеть еще больше обывателем, отчего Алоис, шедший рядом, просто-напросто не мог не выпячивать свои манеры художника: он вдруг останавливался, хватал Райнхарта за рукав, размахивал руками как человек, переполненный эмоциями, увлеченный, погруженный в творчество и не замечающий ничего вокруг — ни толпы, ни удивления озирающихся на него людей. Райнхарту это действовало на нервы. Они зашли в забегаловку, где обычно собирались художники; Райнхарт там не был, должно быть, уже год, Пораженец, отщепенец! — наверное именно так видят его Алоис и компания. Он чувствовал нечто вроде враждебного презрения, как будто он — перебежчик, предатель. По крайней мере, именно так он себе это представлял и отвечал со своей стороны молчаливым и пристальным взглядом, в котором пряталась злость: некоторые из завсегдатаев все больше представлялись ему бездельниками, воображалами без всякого будущего, лишенными какого-либо значения, если только посмотреть на все это шире. А еще он ощутил стыд и раскаяние от того, сколько часов он сам успел растратить в этом месте, да еще зависть служащего, которому не позволено сидеть, развалившись, целыми часами в собственном дыму и ждать, пока черный кофе принесет вдохновение. К счастью, в кафе было пусто. Только Енни, кельнерша с веселой челкой, тут же узнала его и подошла — якобы предложить ему купить сигарет. Енни когда-то была его моделью. Она протянула ему руку и улыбнулась, словно сожалея, что сама все еще остается в этом месте. Она нашла, что он побледнел. И вообще он стал настоящим обывателем! — засмеялся Алоис, то ли шутя, то ли издеваясь, и вдруг вытащил его руку из кармана.

— Вы только посмотрите, — обратился художник к Енни, — он даже кольцо носит!

Райнхарт покраснел.

— За твое здоровье!

Они чокнулись — кофейными чашками.

Енни со своими сигаретами ушла. Она совсем не смеялась, и Райнхарт почти благодарно смотрел ей вслед, пока она не заняла свое место за стойкой: черная печаль с кокетливым белым фартучком.

— Ты вот потешался над браком, — сказал Райнхарт.

— Да разве?

— Ну как бы там ни было, — Райнхарт отломил соленой соломки, — но я больше не верю в любовные приключения.

— А что же вместо этого?

— Да как сказать… Когда я был свободен в любви, то думал: если моя жизнь окажется неудачной, ну и черт с ней, застрелюсь. Кому какое дело? Женатый лишается и этой свободы, к тому же призрачной. Он женится на безусловности. Чтобы быть уверенным, что не застрелится, не повесится и не утопится…

Алоис кивнул, соглашаясь с этой мыслью:

— Славно!

Между прочим, что касается кольца, оказавшегося на руке Райнхарта, то оно не означало ни помолвки, ни обручения. Гортензия еще ничего о нем не знала. Райнхарт не сердился на девушку за то, что она медлила с ответом уже не первую неделю. Да кто он такой? Когда Райнхарт предавался мыслям о том, как она станет его женой, ему часто становилось чуть ли не жалко девушку. Друг с другом они говорили о чем угодно, только не об этом, словно Гортензия боялась, как бы он не повторил свой вопрос. Он и не собирался. Для Райнхарта все двигалось само собой, пусть даже и без ее ответа, ждать которого придется, возможно, еще несколько недель. Внутренне он уже жил с Гортензией, словно они были муж и жена, хотя она и не подозревала об этом, и вот однажды вечером, зайдя по пути со службы в магазин, он неожиданно купил кольца. Купил и купил. Дело было в день выплаты жалованья. Райнхарт еще никогда в жизни не носил кольца. В сквере он остановился, надел эту штуковину на палец — и тут вдруг появился этот Алоис, так что у Райнхарта не было возможности его снять.

— Между прочим, я так и думал, — сказал Алоис.

— О чем это?

— Что вы поженитесь.

— Кто?

— Ну, ты и Ивонна.

Райнхарт молчал.

— Я тут недавно ее опять видел, — добавил Алоис. — Теперь уже за сто шагов видно, что у нее будет ребенок, — я даже удивился, что она вообще еще выходит.

На улице, где еще недавно лил дождь, вновь прояснилось, ветер гнал клочковатые облака над мокрым городом. Небо отражалось в лужах, разбросанных, словно осколки остекленевшей синевы. По скверу двигалось множество людей, которые торопились по домам.

Звучали пасхальные колокола.

Для Гортензии наступило тяжелое время. Девушка, мечтавшая о безоглядном увлечении, а не о женитьбе, испытывала нарастающее замешательство по мере того, как намерения ее художника оказывались все более обывательскими. Гортензия пока еще не могла сказать ни да ни нет. Стремясь удалиться от дома, в котором она чувствовала себя невыносимо из-за тайного давления, она отправилась на пасхальные дни за город, в имение.

Подальше и от него!