Райнхарт не любил эти кварталы.

Его мать жила совсем высоко, под крышей, за цветочными ящиками, вдова с седыми волосами, становившаяся нервозной от того, что в своей кухне она не одна. На сковороде шкворчал жир, а она не могла примириться с тем, что с годами все происходит как-то медленнее, что вот она никак не может найти банку с мукой, которую только что отставила в сторону, или куда-то подевались очки. Она вылила на сковороду желтую массу, тут же зашипевшую, жир перегрелся, а тут уже закипела вода для кофе, крышка нетерпеливо стучала, но была слишком горячей, чтобы ее взять руками, и кухня наполнилась паром, так что надо было сначала открыть окно, а это, в свою очередь, влекло за собой необходимость убрать кастрюли с подоконника. Тем временем на перегретой сковороде омлет, любимая еда сына, все темнел и темнел, но мать застыла, застигнутая ужасной мыслью, что стол в комнате еще не накрыт. Разве не готовила она в свое время на четырнадцать и восемнадцать персон, и не какой-нибудь жалкий омлет, а потом еще справлялась с ролью хозяйки дома, да так, что все нахвалиться не могли? Наконец она сняла с огня омлет, выглядевший совсем недурно. Возбужденная приходом сына, она была вдвойне внимательна, проверила еще раз, все ли на месте — хлеб, сахар. Фильтр для кофе! Когда она нашла его и сполоснула, ей пришлось еще раз поставить поднос — она забыла снять передник. Когда Юрг дома, все должно быть в порядке и ничто не должно раздражать.

— Все готово, — сказала госпожа Райнхарт, — можешь садиться.

Юрг продолжал стоять.

— Сколько лет отцу на этой фотографии?

— Иди, а то все остынет.

Наконец он сел. Мать сняла крышку со сковороды, он изобразил удивление, зная, как порадует и тронет мать то, что она угадала, чем его порадовать. Он и правда очень любил в свое время такие омлеты… Беседа не клеилась, — должно быть, все дело было в том, что слушал он невнимательно. Мать видела, что сын пребывает в какой-то странной задумчивости; он помешивал ложечкой в чашке, хотя и не положил в нее сахар, и ей пришлось взять себя в руки, чтобы не заметить вслух, что на тарелке у него все еще лежит остывший кусок омлета — он явно забыл о нем, замер с вилкой в руке.

— Скажи-ка, — произнес он словно бы невзначай, насколько мог это изобразить, — когда отец начал пить? Я имею в виду, он уже пил, когда вы поженились? До моего рождения?

Госпожа Райнхарт, внутренне сжавшись, словно в нее полетели острые ножи, безуспешно пыталась увести разговор в сторону. Своими вежливыми вопросами в самом начале он уже лишил ее всех возможных новостей, и потому она почувствовала себя в этот момент, будто ее обхитрили, предательски разоружили.

— Я, собственно, спрашиваю… У меня есть естественное право на это, как мне кажется.

Но мать не желала признавать, что ее муж пил; ну не то чтобы он пил, она бы так не сказала… Юрг встал. Конечно, ему было жаль мать, но сопротивление делало его резким. Вызывать сочувствие — женское оружие. Однако приходит день, когда наша совесть требует вещей более важных, чем похвальное снисхождение к ближним. Ему надо знать. Какое-то время было неясно, чего он добивался; сын стоял у окна, отвернувшись, и набивал трубку. Мать предпочла ничего сама не говорить. Может быть, он обернется и начнет говорить о совсем других вещах, и вечер окажется совсем приятным.

— Я знаю, — произнес он наконец, — что поступаю бессердечно по отношению к отцу. Но ничего другого мне не остается, даже его смерть не могла нас примирить. И он был ко мне, в годы моей юности… быть может, он испытывал ревность и не знал, как со мной себя вести.

Ревность, из-за чего?

— Потому что он видел или чувствовал, как ты влюблена в своего сына, — ответил он коротко. — Между прочим, ты вообще сослужила мне этим недобрую службу.

Такова была его благодарность за то, что она вечно его защищала.

— Именно этим ты и сослужила мне недобрую службу, — вновь повторил Юрг, — правда, теперь я вижу, что так обстоят дела в девяти из десяти семей!

— Как?

Юрг затянулся и рассмеялся:

— В гостях в каком-нибудь доме часто не знаешь, куда прятать глаза, когда видишь такую вот материнскую любовь. Они просто не хотят стареть, все эти добрые матери, и вот они вдруг оставляют мужа в одиночестве, а сами влюбляются в своих собственных сыновей… Ведь и ты видела во мне только то, что тебе казалось приятным.

Юрг остановился; его трубка погасла, безучастная, — он набивал ее без всякого желания.

Мать свернула его салфетку.

— Зачем тебе знать, пил ли он, твой отец, уже до того или нет? Ты боишься, что сам начнешь пить?

— Пить? — Он задумался. — Не знаю. На меня вообще находит страх, я не знаю отчего. Чтобы справиться со страхом, надо добраться до самых корней. Я часто думаю, что любая правда, даже самая горькая, лучше страха. Из страха ничего не может родиться, вообще ничего! Я чувствую это и когда рисую, оттого мне пришлось бросить это занятие.

— Да в чем дело? Что ты чувствуешь?

— Что-то в моей жизни не так… Тут не помогает ни талант, ни труд, ни упорство. В конце концов все, что мы делаем, оказывается наделенным нашим собственным лицом. Это ужасно. Я тешил себя тем, что я человек одаренный; из-за этого я зря промотал целых десять лет! Без таланта, конечно, не обойтись, но сам по себе он еще не победа, искусство — дело целостного человека, а таким я еще никогда не был… Как-то давно мне привиделся сон, я его еще никому не рассказывал.