Ей представилось, как они с Корнеем, — рука в руке, — по-птичьи парят над костром и бандюги в ужасе валятся на землю…

— О, господи!

Те, трое, покончили с консервами. Спрятали ложки в карманы. Душегрейка подбросил в костерок несколько тонких прутиков, при ожившем огоньке принялся исследовать внутренность банки. Что-то он там разглядел, поскреб ложкой, облизнул ее. Снова засунул во внутренний карман, откинулся на спину, сыто поводил ладонью по животу. Пробубнил: грюм-блюм-прюм. Остальные гоготнули, зашевелились, выдавая нетерпеливое согласие с первым.

Оленька не расслышала ни слова, но женским обостренным умом вдруг недвусмысленно поняла, что говорили чуть ли не о ней… В ушах у Оленьки тонко запели комарики. Щеки вспыхнули, запылали от стыда и обиды. Она спряталась поглубже в куст. Показалось, что стыдливый этот пламень высветит ее на склоне. Повернула колечко на кобуре, и упругая кожа пристегнутого клапана сама откинулась вверх, обнажив прохладную рубчатую рукоять револьвера.

«Будет вам и грюм, и блюм, и прюм… Все будет…»

Теперь ей казалось, что она не боится стрелять.

Пустовойтова он нашел без труда. Оглядел стекольную «муку», свернул с дороги в густой кедрач и увидел… Увидел и вздрогнул, как если бы получил неожиданный тычок в спину… Тело шофера висело на старом мшистом кедре, едва не касаясь ногами земли.

Снова, как тогда на повороте, в присутствии Кречетова, Пироговым овладела страшная усталость. Отметив, что немедленная помощь уже не нужна, он отвернулся, колени сами по себе обмякли, и он присел на поваленный пустотелый ствол мертвого дерева, лежащего неподалеку.

Где ж и когда согрешил ты жестоко, Пирогов, если жизнь подбрасывает тебе испытания будто в отместку?

Темная туча легла на вершину перевала шапкой, медленно сползала вниз по склону, и в движении ее было что-то сродни дурному знамению. Ударцев… Якитов… Пустовойтов… Не много ли для начала?

Профессиональным умом Пирогов донимал, что торопится хоронить шофера. Личность повешенного еще предстояло установить, предъявив родным и знакомым. Но интуиция твердила, что это простая формальность, что в петле именно Пустовойтов. Но как он попал в нее?

Справившись с первым чувством, Корней Павлович поднялся с лесины, осторожно приблизился к старому ветвистому кедру с веревкой. На Пустовойтове была короткая суконная тужурка, старые бумажные брюки, с пятнами… Пятнами масла чуть выше колена и в самом низу… Солдатские ботинки. Все это соответствовало описанию, полученному Полиной из горотдела. На голове, насунутая на лоб, тряпичная шапка-ушанка. Она едва держалась на месте, и Пирогову вдруг показалось, что надета она потом. Небрежно. С издевкой или отвращением приляпана, как дурацкий колпак. Само по себе это ничего не доказывало. Шапка могла сползти во время конвульсии или быть сдвинута веревкой. Но подробность эта была любопытной и стоила того, чтоб не пропустить се. Хотя бы потому, что у безвольно вытянутых ног не оказалось ни чурки, ни полена, ни палки, с которой самоубийца мог бы надеть петлю. Следовательно, он должен был проделать это сидя на дереве, а потом броситься вниз. И вот тут-то шапка едва ли удержалась бы на голове.

Ладно, частность есть частность. А вообще-то резонно ли было шагать двадцать километров от сгоревшей машины, нести веревку и забраться именно здесь на кедр? Что за прихоть? В характеристиках администрации и профкома сказано, что Пустовойтов был выдержан, хладнокровен. Откуда ж такая эксцентричность в последнем поступке?

А может, это и не Пустовойтов вовсе?

Может, Якитов, «страсть гордый какой», извелся совестью и наложил на себя руки? Или кто-то еще случайный, но такой же, загнавший себя в угол, запутавшийся, преступивший закон? Но… Но масленые пятна на брюках.

Почва под Элек-Еланью была кочковатая, как на болоте. Между кочками лежала коричневая супесь. Сами же кочки представляли собой высокие — в колено — упругие травянистые султаны. Шутники уверяли, что если город — сердце области, то Элек-Елань — мочевой пузырь. И верно, не было того дня, чтоб близкий Кургайский перевал не зацепил дождевую тучу и не пролил ее к подножию и на округу. Тот же перевал, протянувшийся с запада на восток, стеной принимал на себя северные ветры, и с южной стороны, сильно увлажненной; был своеобразный климат, как в унавоженном парнике.

Оставив Пустовойтова, Корней Павлович принялся искать следы на земле. Они были нечеткие. Но их оказалось много, так много, что они слились в сплошное месиво, будто здесь останавливался на привал взвод солдат. Некоторые кочки были просто проутюжены, густые султаны втоптаны в супесь, расхристаны, как полова. Если здесь и правда побывала ватага, количеством со взвод, то, конечно ж, не для отдыха; земля и сейчас хранит жар недавних страстей.

Отыскав сносно сохранившийся след, Пирогов развернул складной плотничий метр, наложил сверху. Ого! Тридцать… Тридцать с небольшим сантиметров! Какому размеру соответствует такая длина? Сев на кочку, он промерил свой сорок второй и убедился, что не дорос почти на дюйм. Тогда он приблизился к Пустовойтову, не без робости приложил линейку к подошве ботинка. Запомнил длину и ширину поперек носка и каблука.