Он хорошо помнил голодные годы. Тридцатый, тридцать третий. Засухи — бездымный пал. И слухи. Один жутче другого. О разбое. О людоедах и прочей нечисти… Врали, поди, бабы. Но верили им, ни словом не перечили.

А потом как-то сразу не стало слухов. Люди посветлели лицами. Запели песни веселые. Корней тогда в армии служил, но помнит радостных комсомолочек в белых матросках, парней-комсомольцев в светлых теннисках со шнурками на груди, парусиновых полуботинках, с книгами, с тетрадками… И их споры! Длинные горячие споры о воздухоплавании, о пограничниках, о мичуринских садах, о вере и неверии в бога.

Как же стремительны, безоглядны были они! Сколько лучистой энергии заключено в каждом!.. Даешь Комсомольск-на-Амуре! Даешь Магнитку и Сталинградский тракторный! Есть мировой рекорд скорости! Есть мировой рекорд высоты и дальности! Северный полюс — наш!

Пусть потомки сломают голову, силясь объяснить это массовое горенье, страсть, подъем духа, пусть изощряются в неправде, называя светлое черным, сладкое горьким, теплое стужей. Но было ведь, было именно так: шли бессеребренники на риск и на смерть ради славы Отечества, ради далекого счастливого будущего всех людей.

Алексей Стаханов, Никита Изотов, Паша Ангелина, Александр Бусыгин, Валерий Чкалов… Что ни день, то новое имя в страничку истории. Герои глядели с газетных страниц чумазые, потные и улыбались открыто. Не жизнь — праздник!

И вот уже год, как только на фотографиях остались светлые, восторженные лица. Будто из другого мира эти люди. С другой планеты.

Он изучил листки учета приезжающих, адреса прописки. Спросил, не поднимая глаз:

— Родня?

— Да.

— Кто по профессии? — Такой графы в листке не было.

— Домохозяйки, товарищ лейтенант. Детные все.

— Надо трудоустроить. Сообщите о них в комиссию исполкома.

— Сообщу.

«Счастливый человек Вера Георгиевна, — думал Пирогов, ставя свои подписи в листки. — Невозмутима, как шар земной. Война идет, скорости сумасшедшие кругом, а у нее те же триста шестьдесят пять оборотов в году, один — в сутки… И слова-то тягучие, кажется, вязкие — сообщу-у…»

Проводив Астанину до порога, он вышел в приемную. Ирина Петровна вопросительно вскинула глаза. С того дня, как Пирогов продиктовал ей текст телеграммы в управление об эксгумации, она только так и смотрела на него, точно ожидала чего-то: вот сейчас… Он прошел мимо, направился к дежурной.

— Что слышно от Игушевой, Саблина?

— Я — Каулина, товарищ начальник, — поправила дежурная нетерпеливо. Не успел он что-то в оправдание сказать, добавила, поджелчив, — на тебе: — Игушева молчит со вчерашнего дня.

— Как молчит?

— Не звонит.

— Проверьте по журналу.

— Проверяла. Последняя отметка — Муртайка. Но звонила не сама, а комсорг колхозный. Говорит: выехала домой. Время было… — раскрыла журнал, — время — пять часов сорок минут.

— Там написано — пять часов?

— Семнадцать.

Не глядя в журнал, Пирогов захлопнул его. Прямо перед носом Каулиной. Это было не в его правилах, но он вдруг ощутил раздражение от ее гонора, а вместе с тем — от холода по отношению к своей же подруге: на дворе полдень, через пять часов сутки, как ни слуху ни духу от Игушевой.

— Кто разрешил ей выходить на кольцо? Кто? — Прямо в лицо дежурной. Каулина молчала. Серые с прищуром глаза глядели с вызовом: она не любила, чтоб на нее кричали, а Коря — так она звала его мысленно и в отсутствии его — Коря кричал, как ужаленный.

Кричать и сердиться у него было предостаточно оснований. Во-первых, в рапорте Ткачук содержался намек на новые обстоятельства преступления на дороге. Полина не сформулировала их из осторожности, боясь увлечь себя и его, Пирогова, в ложную сторону. Но он понял. Понял ценность ее последней находки, из которой явствовало, что им противостоит опытный конспиратор, к тому же шофер по профессии или водитель-любитель. Оставив Пустовойтова на Элек-Елани, рассуждал Пирогов, неизвестный подогнал машину ближе к месту выгрузки, тем самым сбив с толку и его, начрайотдела Пирогова. Ну, мудрец!

Он хотел, не откладывая ни на минуту, проверить, прощупать округу близ Элек-Елани. Теперь это откладывалось на срок, прямо скажем, неопределенный. Тормозилось целое дело.

Во-вторых, все дни и месяцы, как заступил на должность, он боялся именно этого. За «милиционерш» боялся, не раз слышав от опытных старых работников о дерзости, цинизме преступников перед обезоруженным милиционером.

Он действительно строго запретил им появляться на кольце в одиночку, едва в нем зашевелилось первое подозрение о банде. Игушева нарушила запрет. Даже приказ! И создала осложнение, парализующее работу отдела.