«Музычка понадежней любой справки, — подумал Пирогов прислушиваясь. — Днем в людском гаме не очень слышно, а ночью… Тяжело, должно быть, всю жизнь так-то. Потому и бобылем скитается. Не хочет, чтоб знали о нем таком, чтоб жалели, сочувствовали… Или насмешничали… Разные люди есть. Умные и глупые… И застенчивые. И гордые… Страсть гордые какие… Надо пристроить его на работу. Пока ходит запрос… Где-то возле себя пристроить…»

Усталость убаюкала его, когда утро стало наполнять дом голубым светом.

В шесть заговорило радио. Пирогов проснулся, лежа прослушал последние известия. Они немного прибавляли к тому, что было вчера: упорные бои, атаки, контратаки, потери, сбитые самолеты… Пора вставать.

Одежда еще не просохла. Корней Павлович достал запасную, поношенную, легко проскочил в галифе и удивился тому несказанно. Его ли? Лишь начав застегивать пояс, пригляделся, понял, что его, что в прошлом году он был полнее, шире: брюки эти, сшитые по точным меркам, делали его подтянутым, бравым. Теперь они свисали, как пустой мешок. Гимнастерка тоже оказалась великовата, но выбирать было не из чего. Намотав запасные сухие портянки, он обулся в непросохшие сапоги. Хромовые, выходные, не хотелось портить в дождь и грязь.

Он вышел на крыльцо, осторожно прикрыл дверь, стараясь не разбудить Брюсова. Мимо двора шли, торопились на работу женщины. Они лавировали между лужами, аккуратно ступая на густые выпуклые розетки подорожника и спорыша.

«Не для Ржанца туфельки», — отмстил Пирогов, угадав на многих ленинградские «лодочки».

— Товарищ лейтенант…

Против калитки остановилась мать потерявшейся малявки. Красные наплаканные глаза глядели на Корнея как на чудотворную икону. Ему захотелось убежать домой, спрятаться от этих глаз.

— Товарищ лейтенант…

Она не находила других слов и ждала, ждала с мольбой и надеждой, что он найдет именно те, которые нужны ей.

— Здравствуйте, — сказал он. — Мы приняли меры. Три сильные группы со вчерашнего дня идут по шрам… Подождем результата. Потребуется, организуем четвертую, пятую. — Увидел испуг в ее глазах, поспешно прибавил: — Но, думаю, до этого не дойдет.

Она заплакала беззвучно. Корней Павлович посмотрел на женщин, остановившихся поблизости, призывая их на помощь.

— Боже мой, боже… Я схожу с ума… Товарищ лейтенант…

— Успокойтесь. Ничего страшного. Уверяю вас.

— Ой, да поймите ж вы меня… Поймите… Она могла сто раз умереть там… В Ленинграде… Она уже почти умерла… Если бы не бойцы…

Он понимал, что она готова говорить о своем горе не переставая, но кто-то должен слушать ее. Так ей казалось легче. А Пирогову сделалось невыносимо. Того и жди, выжмет слезу из глаз.

— Еще раз говорю, ищем. Не убивайтесь… Все будет хорошо… Возможно, уже сегодня… А сейчас, виноват, мне надо идти. И вам тоже… Все будет хорошо, и мы с вами еще посмеемся над приключением.

Последнее не столько ей сказал, сколько себе. У самого-то ведь душа не на месте. Второй день Игушева молчит, от поисковиков никаких вестей, ни слова малого.

В отделе было тихо, покойно. Пахло керосиновой лампой. Он отмахнулся от рапорта: сам все видел, все знаю… Прошелся до «кельи», заглянул в глазок двери, ничего не увидел, но всматриваться не стал, вернулся к дежурной.

— Ткачук?..

— Ни слуху, товарищ начальник.

Он вздохнул. Надо ж, как прижало. Впору самому брать ноги в руки и бежать, бежать, бежать… Куда? Ребят искать? Игушеву? Или поисковиков? Или на Элек-Елань?..

Он снова прошел в глубину прихожей комнаты, снова прижался к прямоугольному окошечку.

— Вы живой, Якитов?

— Живо-ой, — доложила из-за спины Каулина. — Кашлял недавно.

Пирогов снял замок с двери.

— Выходите.

Якитов неторопливо показался в дверном проеме, увидел, что Пирогов направляется на крыльцо, как бы и его приглашая.

— Зачем на люди-то? Или мне перед собой позору мало?

Пирогов поразился его щепетильности, но не подал вида.

— Пошли, — сделал нетерпеливый жест, будто смахнул с крыльца кого-то.

Потупясь, вобрав голову в плечи, Якитов шагнул за ним.

— Куда мы идем? — спросил. — Если домой, так я не пойду.

— Вот как? Почему же?

— А это никого не касается.

Он проводил Якитова в глубь двора к дощатому «скворечнику».

— Нуждаетесь?

— Другому некому, что ль? Сам в сортир водишь.

— Вы у нас высокий гость.

— Напоминаю, я сам пришел.

— Потому я и называю вас гостем.

На обратном пути они не перекинулись ни словом. Уже из-за порога брюсовской «кельи» Федор попросил: