Избранное
вернуться

Эренбург Илья Григорьевич
Шрифт:

1923

125. «Не нежен, беженцем на тормоз…»

Не нежен, беженцем на тормоз, И на рожон, забыв зады, Вытряхивая ворох формул О связи глаза и звезды, О связи губ, тех, что голубят, Что воркот льют, когда ты люб, — Тарарабумбий на раструбе Взбесившихся под утро труб. Любовь — чтоб это было мясо, Чтоб легче в гроб, чтоб глох, пока Не станут вздохи астмой, басом Матросского грузовика. Врозь ноги. Пули тороваты. На улице любой лови — Он снова тянется, кильватер Огульной крови и любви! От жарких наволок, от славы Вот в эту рань, где красный дом, Средь форток, штор и мертвых лавок, Орет, пробитый сквозняком. Молочниц пар. Мороз. Но гарус, Но роза — за угол, и вот Она уж бомба, гомон, ярость И хор у городских ворот. На смену, ненависть! До пушек! Крути фитиль, вой матом, пой! Как та, врываясь в глушь подушек, Тяжелой, теплой и слепой.

1923(?)

126. «Не сухостой — живое тело резать…»

Не сухостой — живое тело резать, Чтоб изошел слезой горячий сруб, — Так мне ломать проклятое железо Отлитых для молчальничества губ. И по ночам отчаянье какое! Скорей средь корректур и табака Хлебнуть горячечных паров левкоя, Запасть в подушечные облака! Средь скуки штукатура, к стенке серой, Когда любовь в любом окне горит, Знать только капли крана, сердца меру И смерть на самых подступах зари. Остановись! Не то я вырву вожжи. Я на земле еще недолюбил. Из ночи в ночь короткий теплый дождик Мои ладони бережно крестил. Чтоб на спину, считая стаи галок, Чтоб стала бытом даже эта мгла, Чтоб фиолетовое веко пало На дикий, рыбий, вылинявший глаз.

1923(?)

127. «Я так любил тебя — до грубых шуток…»

Я так любил тебя — до грубых шуток И до таких пронзительных немот, Что даже дождь, стекло и ветки путал, Не мог найти каких-то нужных нот. Так только варвар, бросивший на форум Косматый запах крови и седла, Богинь оледенивший волчьим взором Занеженные зябкие тела, Так только варвар, конь чей, дико пенясь, Ветрами заальпийскими гоним, Копытом высекал из сердца пленниц Источники чистительные нимф, И после, приминая мех медвежий, Гортанным храпом плача и шутя, Так только варвар пестовал и нежил Диковинное южное дитя. Так я тебя, без музыки, без лавра, Грошовую игрушку смастерил, Нет, не на радость, как усталый варвар, Ныряя в ночь, большую, без зари.

1924

128. «Нет, не забыть тебя, Мадрид…»

Нет, не забыть тебя, Мадрид, Твоей крови, твоих обид. Холодный ветер кружит пыль. Зачем у девочки костыль? Зачем на свете фонари? И кто дотянет до зари? Зачем живет Карабанчель? Зачем пустая колыбель? И сколько будет эта мать Не понимать и обнимать? Раскрыта прямо в небо дверь, И, если хочешь, в небо верь, А на земле клочок белья, И кровью смочена земля. И пушки говорят всю ночь, Что не уйти и не помочь, Что зря придумана заря, Что не придут сюда моря, Ни корабли, ни поезда, Ни эта праздная звезда.

1938

129. «ГОВОРИТ МОСКВА»

Трибун на цоколе безумца не напоит. Не крикнут ласточки средь каменной листвы. И вдруг доносится, как смутный гул прибоя, Дыхание далекой и живой Москвы. Всем пасынкам земли знаком и вчуже дорог (Любуются на улиц легкие стежки) — Он для меня был нежным детством, этот город, Его Садовые и первые снежки. Дома кочуют. Выйдешь утром, а Тверская Свернула за угол. Мостов к прыжку разбег. На реку корабли высокие спускают, И, как покойника, сжигают ночью снег. Иду по улицам, и прошлого не жалко, Ни сверстников, ни площади не узнаю. Вот только слушаю всё ту же речь с развалкой И улыбаюсь старожилу-воробью. Сердец кипенье: город взрезан, взорван, вскопан, А судьбы сыплются меж пальцев, как песок. И, слыша этот шум, покорно ночь Европы Из рук роняет шерсти золотой моток.

1938

130. «Парча румяных жадных богородиц…»

Парча румяных жадных богородиц, Эскуриала грузные гроба. Века по каменной пустыне бродит Суровая испанская судьба. На голове кувшин. Не догадаться, Как ноша тяжела. Не скажет цеп О горе и о гордости батрацкой, Дитя не всхлипнет, и не выдаст хлеб. И если смерть теперь за облаками, Безносая, она земле не вновь, Она своя, и знает каждый камень Осколки глины, человека кровь. Ослы кричат. Поет труба пастушья. В разгаре боя, в середине дня, Вдруг смутная улыбка равнодушья, Присущая оливам и камням.

1938

131. «Сердце, это ли твой разгон?…»

Сердце, это ли твой разгон? Рыжий, выжженный Арагон. Нет ни дерева, ни куста, Только камень и духота. Всё отдать за один глоток! Пуля — крохотный мотылек. Надо выползти, добежать. Как звала тебя в детстве мать? Красный камень. Дым голубой. Орудийный короткий бой. Пулеметы. Потом тишина. Здесь я встретил тебя, война. Одурь полдня. Глубокий сон. Край отчаянья, Арагон.

1938

132. «Тогда восстала горная порода…»

Тогда восстала горная порода, Камней нагроможденье и сердец, Медь Рио-Тинто бредила свободой, И смертью стал Линареса свинец. Рычали горы, щерились долины, Моря оскалили свои клыки, Прогнали горлиц гневные маслины, Седой листвой прикрыв броневики, Кусались травы, ветер жег и резал, На приступ шли лопаты и скирды, Узнали губы девушек железо, В колодцах мертвых не было воды, И вся земля пошла на чужеземца: Коренья, камни, статуи, пески, Тянулись к танкам нежные младенцы, С гранатами дружили старики, Покрылся кровью булочника фартук, Огонь пропал, и вскинулось огнем Всё, что зовут Испанией на картах, Что мы стыдливо воздухом зовем.