Избранное
вернуться

Эренбург Илья Григорьевич
Шрифт:

Январь 1922

117. «Что седина? Я знаю полдень смерти…»

Что седина? Я знаю полдень смерти — Звонарь блаженный звоном изойдет, Не раскачнув земли глухого сердца, И виночерпий чаши не дольет. Молю, — о ненависть, пребудь на страже! Среди камней и рубенсовских тел Пошли и мне неслыханную тяжесть, Чтоб я второй земли не захотел.

Январь 1922

118. «Когда замолкнет суесловье…»

Когда замолкнет суесловье, В босые тихие часы, Ты подыми у изголовья Свои библейские весы. Запомни только: сын Давидов, Филистимлян я не прощу. Скорей свои цимбалы выдам, Но не разящую пращу. Ты стой и мерь глухие смеси, Учи неистовству, пока Не обозначит равновесья Твоя державная рука. Но неизбывна жизни тяжесть: Слепое сердце дрогнет вновь, И перышком на чашу ляжет Полузабытая любовь.

Январь 1922

119. «Не осуди — разумный виноградарь…»

Не осуди — разумный виноградарь Стрижет лозу, заготовляет жердь. Кружиться — ветру, человеку — падать, Пока не уведет заплаканная смерть. Ты, пролистав моих любовей повесть, Подумай: яблока короткий стук — Стяжатель истины приподнял брови И опознал земную тяготу. Ведь как бы мы любви ни угождали, В июльский день — одно жужжанье мух, Горчее губы розовых миндалин, А глиняное сердце — никому. О чем же спор пока снует и бьется? Одной кривой подняться не дано. Ведра не вытянут из емкого колодца, И не согреет сердца полотно.

Июль или август 1922

120. «Заезжий двор. Ты сердца не щади…»

Заезжий двор. Ты сердца не щади И не суди его — оно большое. И кто проставит на моей груди: «Свободен от постоя»? И кто составит имя на снегу Из букв раскиданных, из рук и прозвищ? Но есть ладони — много губ Им заменяло гвозди. Столь невеселая веселость глаз, Сутулость вся — тяжелая нагрузка, — Приметы выгорят дотла, И уж конечно трубка. Одна зазубрина, ущербный след, И глубже всех изданий сотых — На зацелованной земле Вчерашние заботы. Я даже умираю впопыхах, И пахнет нежностью примятый вереск — Парная розоватая тропа Подшибленного зверя.

Июль или август 1922

121. «Где солнце как желток, белы потемки…»

Где солнце как желток, белы потемки, Изюм и трехсвятительская мгла, Где женщины, как розовые семги Средь бакалеи, кажут мертвый глаз, Где важен чад великих чаепитий, Отрыгнутый архимандритом лук И славы доморощенный ревнитель Воротит скулы православных слуг, Где приторна малиновая пасха, Славянских дев, как сукровица, кровь, — Чернея, хлынула горячая закваска — Всей баснословной Африки любовь. Ему пришлось воспеть удельных хамов, Ранжир любви и местничество вер, Средь сплетен, евнухов — смущенный мамонт Закончил дни, и был он «камергер». Он пел снега, но голос крови гулок, И, услыхав повозки скрип простой, Он выплеснул ночное «Мариула» И захлебнулся этой долготой. Я чую теплый бакен, слышу выстрел, Во мне растет такой же смутный гул, И плещут в небе дикие мониста — Щемящие глаза падучих Мариул.

Июль или август 1922

122. «Остановка. Несколько примет…»

Остановка. Несколько примет. Расписанье некоторых линий. Так одно из этих легких лет Будет слишком легким на помине. Где же сказано — в какой графе, На каком из верстовых зарубка, Что такой-то сиживал в кафе И дымил недодымившей трубкой? Ты ж не станешь клевера сушить, Чиркать ногтем по полям романа. Это — две минуты, и в глуши Никому не нужный полустанок. Даже грохот катастроф забудь: Это — задыханья, и бураны, И открытый стрелочником путь Слишком поздно или слишком рано. Вот мое звериное тепло, Я почти что от него свободен. Ты мне руку положи на лоб, Чтоб услышать, как оно уходит. Есть в тебе льняная чистота, И тому, кому не нужно хлеба, — Три аршина грубого холста На его последнюю потребу.

Июль или август 1922

123. «Я любил ветер верхних палуб…»

Я любил ветер верхних палуб, Ремесло пушкаря, Уличные скандалы И двадцать пятое октября. Я любил в кофейнях гулящих, Дым, спирт, зной. Меня положат в продолговатый ящик Дышать прохладной сосной. Чопорно лягу в жесткой манишке, Свидетель стольких измен, Подобно Самуилу, Саулу, мертвым и лишним, Судить двенадцать колен. За то, что лоцман, вспомнив пристань, Рано повернул свое колесо И все сердца ушедших на приступ Остыли, как за ночь песок. Тебя и вас, любимых и любивших, За то, что вы, полюбив уют, Осудили вот здесь, под этой манишкой, Нежность и ревность мою. Тогда, преисполнены страха, В глубь земли и в глубины лет Вы меня опустите, как тяжелый якорь, Чтоб самим устоять на земле.

Июль или август 1922

124. «Так умирать, чтоб бил озноб огни…»

Так умирать, чтоб бил озноб огни, Чтоб дымом пахли щеки, чтоб курьерский: «Ну, ты, угомонись, уймись, нишкни», — Прошамкал мамкой ветровому сердцу, Чтоб — без тебя, чтоб вместо рук сжимать Ремень окна, чтоб не было «останься», Чтоб, умирая, о тебе гадать По сыпи звезд, по лихорадке станций, — Так умирать, понять, что гам и чай, Буфетчик, вечный розан на котлете, Что это — смерть, что на твое «прощай!» Уж мне никак не суждено ответить.