Избранное
вернуться

Эренбург Илья Григорьевич
Шрифт:

1939 или 1940

173. «Ты вспомнил всё. Остыла пыль дороги…»

Ты вспомнил всё. Остыла пыль дороги. А у ноги хлопочут муравьи, И это — тоже мир, один из многих, Его не тронут горести твои. Как разгадать, о чем бормочет воздух? Зачем закат заночевал в листве? И если вечером взглянуть на звезды, Как разыскать себя в густой траве?

1939 или 1940

174. ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА

Что было городом — дремучий лес, И человек, услышав крик зловещий, Зарылся в ночь от ярости небес, Как червь слепой, томится и трепещет. Ему теперь и звезды невдомек, Глаза закрыты, и забиты ставни. Но вдруг какой-то беглый огонек — Напоминание о жизни давней. Кто тот прохожий? И куда спешит? В кого влюблен? Скажи ты мне на милость! Ведь огонька столь необычен вид, Что кажется — вся жизнь переменилась. Откинуть мишуру минувших лет, Принять всю грусть, всю наготу природы, Но только пронести короткий свет Сквозь черные, томительные годы!

1939 или 1940

175. «Рядила нас в путь обида…»

Рядила нас в путь обида От Пресни и до Мадрида. Не май мы нашли — маевку. Сжимали во сне винтовку. Хотели любить берлогу — Пришлось полюбить дорогу, И смолоду знали руки Про холод большой разлуки. Ревнива и зла победа До крика, до сна, до бреда, До ливней косых, как счастье, До дивной росы безучастья.

(1940)

176. «Мы жили в те воинственные годы…»

Мы жили в те воинственные годы, Когда, как джунглей буйные слоны, Леса ломали юные народы И прорывались в сон, истомлены. Такой разгон, такое непоседство, Что в ночь одну разгладились межи, Растаял полюс, будто иней детства, И замерли, пристыжены, стрижи. Хребту приказано, чтоб расступиться, Русло свое оставила река, На север двинулись полки пшеницы, И розы зацвели среди песка. Так подчинил себе высокий разум Лёт облака и смутный ход корней, И стала ночь, обглоданная глазом, Еще непостижимей и черней. Стихи писали про любви уловки, В подсумок зарывали дневники, А женщины рожали на зимовке, И уходили в море моряки.

(1940)

177. «Я знаю: будет золотой и долгий…»

Я знаю: будет золотой и долгий, Как мед густой, непроходимый полдень, И будут с гирями часы на кухне, В саду гудеть пчела и сливы пухнуть. Накроют к ужину, и будет вечер, Такой же хрупкий и такой же вечный, И женский плач у гроба не нарушит Ни чина жизни, ни ее бездушья.

(1940)

178. «В городе брошенных душ и обид…»

В городе брошенных душ и обид Горе не спросит и ночь промолчит. Ночь молчалива, и город уснул. Смутный доходит до города гул: Это под темной больной синевой Мертвому городу снится живой, Это проходит по голой земле Сон о веселом большом корабле, — Ветер попутен, и гавань тесна, В дальнее плаванье вышла весна. Люди считают на мачтах огни; Где он причалит, гадают они. В городе горе, и ночь напролет Люди гадают, когда он придет. Ветер вздувает в ночи паруса. Мертвые слышат живых голоса.

1940

179. «Кончен бой. Над горем и над славой…»

Кончен бой. Над горем и над славой В знойный полдень голубеет явор. Мертвого солдата тихо нежит Листьев изумительная свежесть. О деревья, мира часовые, Сизо-синие и голубые! Под тобой пастух играл на дудке, Отдыхал, тобой обласкан, путник. И к тебе шутя пришли солдаты. Явор счастья, убаюкай брата!

1940

180. «Как эти сосны и строенья…»

Как эти сосны и строенья Прекрасны в зеркале пруда, И сколько скрытого волненья В тебе, стоячая вода! Кипят на дне глухие чувства, Недвижен темных вод покров, И кажется, само искусство Освобождается от слов.

1940

181. «Где играли тихие дельфины…»