Избранное
вернуться

Эренбург Илья Григорьевич
Шрифт:

1942

214. «Большая черная звезда…»

Большая черная звезда. Остановились поезда. Остановились корабли. Травой дороги поросли. Молчат бульвары и сады. Молчат унылые дрозды. Молчит Марго, бела, как мел, Молчит Гюго, он онемел. Не бьют часы. Застыл фонтан. Стоит, не двинется туман. Но вот опять вошла зима В пустые темные дома. Париж измучен, ночь не спит, В бреду он на восток глядит: Что значат беглые огни? Куда опять идут они? Ты можешь жить? Я не живу. Молчи, они идут в Москву, Они идут за годом год, Они берут за дотом дот, Ты не подымешь головы — Они уж близко от Москвы. Прощай, Париж, прощай навек! Далекий дым и белый снег. Его ты белым не зови: Он весь в огне, он весь в крови. Гляди — они бегут назад, Гляди — они в снегу лежат. Пылает море серых крыш, И на заре горит Париж, Как будто холод тех могил Его согрел и оживил. Я вижу свет и снег в крови. Я буду жить. И ты живи.

1942

215. «Так ждать, чтоб даже память вымерла…»

Так ждать, чтоб даже память вымерла, Чтоб стал непроходимым день, Чтоб умирать при милом имени И догонять чужую тень, Чтоб не довериться и зеркалу, Чтоб от подушки утаить, Чтоб свет своей любви и верности Зарыть, запрятать, затемнить, Чтоб пальцы невзначай не хрустнули, Чтоб вздох и тот зажать в руке. Так ждать, чтоб, мертвый, он почувствовал Горячий ветер на щеке.

1942

216. «Он пригорюнится, притулится…»

Он пригорюнится, притулится, Свернет, закурит и вздохнет, Что есть одна такая улица, А улицы не назовет. Врага он встретит у обочины. А вдруг откажет пулемет, Он скажет: «Жить кому не хочется» И сам с гранатой поползет.

1942

217. «Когда закончен бой, присев на камень…»

Когда закончен бой, присев на камень, В грязи, в поту, измученный солдат Глядит еще незрячими глазами И другу отвечает невпопад. Он, может быть, и закурить попросит, Но не закурит, а махнет рукой. Какие жал он трудные колосья, И где ему почудился покой? Он с недоверьем оглядит избушки Давно ему знакомого села, И, невзначай рукой щеки коснувшись, Он вздрогнет от внезапного тепла.

1942

218. «На небо зенитки смотрят зорко…»

На небо зенитки смотрят зорко, А весна — весной, грачи — грачами. Девушка в линялой гимнастерке С яркими зелеными зрачками. Покричала, поворчала пушка И замолкла. Тишина какая! Только долгий счет ведет кукушка И, сбиваясь, снова начинает. Девушка про счастье загадала, Сколько жить ей — много или мало. И зенитки на небо смотрели. А кукушка просто куковала, И деревья просто зеленели.

1942

219. «С ручной гранатой иль у пушки…»

С ручной гранатой иль у пушки, Иль в диком конников строю Он слышит, как услышал Пушкин: «Есть упоение в бою». Он знает всё. Спокойно целясь, Он к смерти запросто готов. Но для него всё та же прелесть В звучании далеких слов, И, смутным гулом русской речи Как бы наполнен до краев, Он смерти кинется навстречу И не почувствует ее.

1942

220. «Когда враждебным небо стало…»

Когда враждебным небо стало, Нарисовали мы дома, Прикрыли зеленью каналы И даже смерть свели с ума. Кто вырастил густые рощи, Кто город весь перевернул, Кто превратил пустую площадь В какой-то сказочный аул? Не так ли ночью перед боем Полуразбуженный солдат Преображает всё былое В один необозримый сад, Чтоб не было того, что было, Чтоб за минуту до конца Зеленая листва прикрыла Черты любимого лица.

1942

221. «Зайдешь к танкистам, и в чужой землянке…»

Зайдешь к танкистам, и в чужой землянке Сосед про то про се поговорит, А после вспомнит о подбитом танке И на тебя украдкой поглядит. В его глазах тогда не отразятся Огни повисших вдалеке ракет, Но ты увидишь боевого братства Рассеянный и вдохновенный свет. Ты всё поймешь — тот взгляд слова заменит, И, вглядываясь в голубую тьму, Ты улыбнешься незнакомой тени, Как ты не улыбался никому.