Избранное
вернуться

Эренбург Илья Григорьевич
Шрифт:

231. «Был час один — душа ослабла…»

Был час один — душа ослабла. Я видел Глухова сады И срубленных врагами яблонь Еще незрелые плоды. Дрожали листья. Было пусто. Мы постояли и ушли. Прости, великое искусство, Мы и тебя не сберегли.

Между октябрем и декабрем 1943

232. «Белеют мазанки. Хотели сжечь их…»

Белеют мазанки. Хотели сжечь их, Но не успели. Вечер. Дети. Смех. Был бой за хутор, и один разведчик Остался на снегу. Вдали от всех Он как бы спит. Не бьется больше сердце. Он долго шел — он к тем огням спешил. И если не дано уйти от смерти — Он, умирая, смерть опередил.

Между октябрем и декабрем 1943

233. «Запомни этот ров. Ты всё узнал…»

Запомни этот ров. Ты всё узнал: И города сожженного оскал, И черный рот убитого младенца, И ржавое от крови полотенце. Молчи — словами не смягчить беды. Ты хочешь пить, но не ищи воды. Тебе даны не воск, не мрамор. Помни — Ты в этом мире всех бродяг бездомней. Не обольстись цветком: и он в крови. Ты видел всё. Запомни и живи.

Между октябрем и декабрем 1943

234. «Было в слове „русский“ столько доброты…»

Было в слове «русский» столько доброты, Столько русой, грустной, чудной простоты. Снег слезами обливался. Помним мы Все проталины отходчивой зимы. А теперь и у доверчивых берез, Если сердце есть, ты не отыщешь слез. Славы и беды холодная ладонь В эту зиму обжигает, как огонь.

Между октябрем и декабрем 1943

235. «Скребет себя на пепле Иов…»

Скребет себя на пепле Иов, И дым глаза больные выел, А что здесь было — нет его. И никого, и ничего. Зола густая тихо стынет. Так вот она, его пустыня. Он отнял не одно жилье — Он сердце обобрал мое. Сквозь эту ночь мне не пробраться. Зачем я говорил про братство? Зачем в горах звенел рожок? Зачем я голос твой берег? Постой. Подумай. Мы не знали, В какое счастье мы играли. Нет ничего. Одна зола По-человечески тепла.

1943

236. ЕВРОПА

Летучая звезда и моря ропот, Вся в пене, розовая, как заря, Горячая, как сгусток янтаря, Среди олив и дикого укропа, Вся в пепле, роза поздняя раскопок, Моя любовь, моя Европа! Я исходил петлистые дороги С той пылью, что старее серебра, Я знаю теплые твои берлоги, Твои сиреневые вечера И глину под ладонью гончара. Надышанная светлая обитель, Больших веков душистый сеновал, Горшечник твой, как некогда Пракситель, Брал горсть земли и жизнь в нее вдувал. Был в Лувре небольшой, невзрачный зал. Безрукая доверчиво, по-женски Напоминала нам о красоте. И плакал перед нею Глеб Успенский, А Гейне знал, что все слова не те. В Париже, средь машин, по-деревенски Шли козы. И свирель впивалась в день. Был воздух зацелованной святыней, И мастерицы простодушной тень По скверу проходила, как богиня. Твои черты я узнаю в пустыне, Горячий камень дивного гнезда, Средь серы, средь огня, в ночи потопа, Летучая зеленая звезда, Моя звезда, моя Европа!

1943

237. «Были липы, люди, купола…»

Были липы, люди, купола. Мусор. Битое стекло. Зола. Но смотри — среди разбитых плит Уж младенец выполз и сидит, И сжимает слабая рука Горсть сырого теплого песка. Что он вылепит? Какие сны? А года чернеют, сожжены… Вот и вечер. Нам идти пора. Грустная и страстная игра.

1943

238. «Гляжу на снег, а в голове одно…»

Гляжу на снег, а в голове одно: Ведь это — день, а до чего темно! И солнце зимнее, оно на час, Торопится — глядишь, и день погас. Под деревом солдат. Он шел с утра. Зачем он здесь? Ему идти пора. Он не уйдет. Прошли давно войска, И день прошел. Но не пройдет тоска.

1943

239. «Есть время камни собирать…»

Есть время камни собирать, И время есть, чтоб их кидать. Я изучил все времена, Я говорил: на то война, Я камни на себе таскал, Я их от сердца отрывал, И стали дни еще темней От всех раскиданных камней. Зачем же ты киваешь мне Над той воронкой в стороне, Не резонер и не пророк, Простой дурашливый цветок?

1943

240. «Слов мы боимся, и всё же прощай…»