Избранное
вернуться

Эренбург Илья Григорьевич
Шрифт:

(1945)

248. «Россия — в слове том не только славы…»

Россия — в слове том не только славы Хранители, великие года, — В нем строгая приподнятость державы И теплота родимого гнезда. И что ты вспомнишь, повторив то слово: Адмиралтейство и гранит реки Иль накануне утра рокового Стыдливый жар девической щеки? Но в каждом холмике и в каждой елке Черты того же милого лица, И в смехе простодушной комсомолки, И в тихом скрипе ветхого крыльца.

(1945)

249. «Прости — одна есть рифма к слову „смерть“…»

Прости — одна есть рифма к слову «смерть»: Осточертевшая, как будто в стужу Могилу роют, мерзлая земля Упорствует, и твердь не поддается. Ты рифмы не подыщешь к слову «жизнь», Ни отклика, ни даже отголоска. А сколько слез, признаний, сколько просьб! Все говорят, никто не отвечает.

(1945)

250. «Я не завидую ни долголетью дуба…»

Я не завидую ни долголетью дуба, Ни журавлям, ни кораблям, ни человеку, Чьи ослепительные зубы Сверкают на экранах Будущего века. В музеях плачут мраморные боги. А люди плакать разучились. Всем Немного совестно и как-то странно. Завидую я только тем, Кто умер на пороге Земли обетованной.

(1945)

251. «Светлое поле. Вечер был светел…»

Светлое поле. Вечер был светел. В поле лежали мертвые дети. Ветер метался, сердца бездомней. Ветер улегся, ветер не помнит. Камни забыли, как их дробили, Камни не знают, кто здесь в могиле. Нет, не бессмертье, не мрамор, не камень, Дай мне другое — горькую память, Чтоб, умирая, снова увидеть Светлое поле в черной обиде!

1945

252. СТАТУЯ АФРОДИТЫ

Он много знал, во имя бога Он суетных богов ломал, И всё же он душою дрогнул, Когда тот мрамор увидал. Не знаю, девкой деревенской Иль домыслом она была И чья догадка совершенство Из глыбы камня родила, Но плакал, как дитя, апостол, Что слишком поздно увидал, Зачем он был на землю послан И по какой земле ступал. Давно тот след на камне стерся, И падал снег, и таял снег. Но вижу я — к тому же торсу В тоске подходит человек, И та же красота земная Вдруг открывается ему, И смутно слезы он роняет, Не понимая почему.

1945

253. «Была трава, как раб, распластана…»

Была трава, как раб, распластана, Сияла кроткая роса, И кровлю променяла ласточка На ласковые небеса, И только ты, большое дерево, Осталось на своем посту — Солдат, которому доверили Прикрыть собою высоту И были ветки в муке скрещены, Когда огонь тебя подсек, И умирало ты торжественно, Как умирает человек.

1945

254. «Когда я был молод, была уж война…»

Когда я был молод, была уж война, Я жизнь свою прожил — и снова война. Я всё же запомнил из жизни той громкой Не музыку марша, не грозы, не бомбы, А где-то в рыбацком селенье глухом К скале прилепившийся маленький дом. В том доме матрос расставался с хозяйкой, И грустные руки метались, как чайки. И годы, и годы мерещатся мне Всё те же две тени на белой стене.

1945

255. «Я смутно жил и неуверенно…»

Я смутно жил и неуверенно, И говорил я о другом, Но помню я большое дерево, Чернильное на голубом, И помню милую мне женщину, Не знаю, мало ль было сил, Но суеверно и застенчиво Я руку взял и отпустил. И всё давным-давно потеряно, И даже нет следа обид, И только где-то то же дерево Еще по-прежнему стоит.