Он вначале не поддержал независимость тринадцати колоний, но он вдохновлял американцев своими принципами, а в 1770-м он был так разочарован правительством Норта, что стал де-факто американским революционером. Что до его значения для Англии, то очень важно понять, что его радикализм смягчался его внутренней лояльностью королю или хотя бы системе. Уилкс был слишком учтив и слишком ироничен, чтобы быть похожим на революционера во французском смысле. Конечно, помогло и то, что мы, англичане, еще за сто лет до этих событий отрубили голову нашему королю, но реформы, которых требовал Уилкс, разумеется, помогли нашей стране пережить экономические и социальные неприятности конца XVIII века.

Эти реформы содержали более мягкую программу, которая проводилась с гениальностью сатира косоглазым плутом, который всех воодушевлял. Они получили свободы — бизнесмены, трудящиеся классы, религиозные меньшинства, а вскоре эти свободы оказались полной противоположностью тоталитарному кошмару революционной Франции. Немец Фридрих Вендеборн попал в Лондон в конце XVIII века и завидовал беднейшим лондонцам в том, что у них были свободы и независимость. «Иностранец сначала вряд ли будет доволен жизнью в Лондоне, — писал он, — но, если у него хватит ума понять и оценить свободу мысли и действия, которыми пользуются в Англии, у него вскоре возникнет желание закончить свои дни именно здесь». Этой свободы мысли и действий добился, в числе множества других людей, и Джон Уилкс.

Если сегодня посмотреть на Сент-Джорджесфилдс, вы не увидите и следа от тюрьмы, в которой его держали, или места, где тысячи его сторонников противостояли солдатам короля Георга III. Но поблизости, на площади Сент-Джорджес-сёркус, можно увидеть обелиск, воздвигнутый в честь Брасса Кросби, пьяного лорд-мэра в ночной рубашке, который не допустил, чтобы печатников Сити арестовали за то, что они сообщали о парламентских дебатах.

Вокруг этого места расположены особняки современных районов Ламбет и Саутворк, модные рестораны, рынок Боро, тысячи квартир людей, на чьи жизни невидимо повлиял Уилкс и тот Лондон, который он создавал вместе с другими, — к 1800 году огромный город с 900 000 или даже миллионом жителей, готовый стать столицей величайшей империи в истории, — но при этом город, чья уверенность в себе опиралась на свободу, которой пользовались и богатые и бедные. И все-таки я сомневаюсь, что так уж многие из жителей района Саутворк имеют ясное представление о том, что происходило много лет назад на Сент-Джорджес-филдс.

Уилкс не жаловался на здоровье почти до конца жизни, и, хотя зубы у него были такие, что порой нельзя было разобрать, что он говорит, он всегда считался хорошим собеседником. Ближе к концу он довольно сильно похудел, а к семидесяти одному году страдал от маразма — болезни, возникающей от плохого питания.

На следующий день после Рождества 1797 года он почувствовал, что конец близок, и попросил вина. Когда Полли подала ему стакан вина, он произнес тост за «мою любимую и несравненную дочь», отдал стакан и через короткое время умер.

Вы можете сказать, что этот человек примечателен не только тем, что вдохновлял американских революционеров. Его успехи в политике помогли проложить дорогу к относительному спокойствию и процветанию Лондона в XIX веке. От Французской революции 1789-го до русской революции 1917-го, через целый ряд европейских революций 1848-го — почти все другие страны прошли через какое-нибудь насилие, зачастую с убийством или изгнанием монархов.

Этого не случилось в Лондоне, где опыт дела Уилкса научил власть искать и находить компромиссы и понемногу, шаг за шагом, двигаться к парламентской реформе. Поэтому Британия приобрела традицию политической стабильности, которая и по сей день остается столь коммерчески и финансово выгодной.

По мере того как Лондон богател, население его стремительно росло с примерно миллиона в 1800 году до 6,6 миллиона к концу столетия. В 1820 году Уильям Коббет назвал этот город «Большой жировой шишкой» — гнойником или язвой на лице Британии. И если бы вы поднялись на купол собора Св. Павла в 1900 году, вы бы увидели, что источающая гной болячка урбанизации раскинулась на восемнадцать с лишним гектаров.

По мере того как все больше людей прибывало из деревень, они заселялись в трущобы, дробили старые семейные жилища на сырые грязные клетушки. Становилось все труднее перевозить людей по городу. Один за другим быстро были построены четвертый, пятый и шестой мосты Лондона: Воксхолльский в 1816-м, Ватерлоо в 1817-м и Саутворкский в 1819-м.

Старый порт Лондона стал слишком маленьким, и с 1801 года начали копать новые, специально построенные доки: сначала в Лондонском доке, в Уоппинге, а затем со стороны Суррея и в Кэнэри-Уорф. В 1831-м всего в нескольких метрах западнее старой постройки был открыт новый Лондонский мост, а старый мост был постепенно разрушен.

В 1836-м появился первый пригородный поезд, прибывавший на станцию «Лондонский мост» из Гринвича, толпы были неописуемые. Омнибусы, запряженные лошадьми, ползли через новый мост с людьми, сидящими на крышах повозок, как на пригородных поездах в Индии, они безнадежно пытались пробраться через море повозок и других омнибусов, их кучера отчаянно стегали своих несчастных зашоренных животных, и весь этот транспорт был заполнен человеческой массой из мужчин в цилиндрах, женщин в чепчиках и жуликов, пытавшихся очистить их карманы.

В один из дней — 17 марта 1859 года — мостом воспользовались 20 498 повозок и 107 074 пешехода. Эти толпы прибыли на станцию благодаря машине более мощной, чем человеческая или лошадиная тяга. В Лондоне настал век пара.

Этой новой волной механизации в очередной раз накрыло городскую бедноту. С изобретением в 1828 году парового печатного пресса рабочие-печатники газеты The Times были выброшены на улицу, мастера по изготовлению парусов проиграли колесным пароходам, над городом поднялся смог. Один житель Лондона запечатлел этот бросок вперед. За технологической революцией последовала революция в стилях живописи.