После этого Мона завоевала себе постоянное место в списке самых шикарных женщин США. Она частенько снималась для журнала «Вог», причем предпочитала, чтобы снимки делал исключительно Битон (к его же величайшей радости), и продолжала вращаться в светских кругах, что ее супруг делал весьма неохотно.

Мона оставалась замужем за Харрисоном до самой его смерти, последовавшей в 1953 году, что говорит о том, что она по достоинству ценила своего супруга. Овдовев, она унаследовала от мужа баснословное состояние и вскоре выскочила замуж в четвертый раз — за декоратора, графа «Эдди» Бисмарка. Тот скоро серьезно заболел, однако протянул до 1970 года. После его кончины Мона вышла замуж за врача, доктора Умберто ди Мартини, который погиб в автокатастрофе в 1973 году. Мона скончалась в Нью-Йорке 10 июля 1983 года в возрасте восьмидесяти пяти лет. В ее парижском особняке (дом № 34 на Авеню де Нью-Йорк) теперь располагается Бисмарковский институт.

В течение четырех дней Сесиль хранил молчание. Затем Гарбо позвонила ему и, уловив в его голосе надменные нотки, заявила, что будет у него через пару минут. Она выдвинула предположение, что он ей неверен, и пробормотала:

— Я же чувствовала, что мне не следует ждать так долго.

Сесиль рассказал ей о своей встрече с Моной, что они гуляли до трех утра и что этим вечером он снова обедает с ней. Гарбо засыпала его вопросами, а затем прокомментировала:

— Так, значит, ты успеваешь изменять мне?

Их разговор проходил в миролюбивых тонах, и уловка Сесиля, казалось, удалась. Но затем Гарбо произнесла:

— К черту эту твою вечеринку. Зачем тебе туда? Я хочу, чтобы ты остался здесь.

Из чего Сесиль сделал вывод, что его общество еще не успело наскучить Грете.

Тем не менее он решил продолжить свою кампанию. Он не звонил, а когда Гарбо наведывалась к нему, то распоэзивался о красоте Моны. 27 ноября, в День Благодарения, Сесиль поедал Гарбо вазу с белыми орхидеями и с одним из своих неотправленных писем. Затем без лишнего шума укатил на уик-энд в Бостон. Пока он отсутствовал, Гарбо звонила несколько раз. Они встретились в следующий понедельник. И хотя Гарбо притворялась веселой, она задала ему немало ревнивых вопросов. Вид у нее был «бледный и несчастный, под глазами крути, морщины обозначились еще резче» — от Сесиля не ускользнуло ничего. Тем не менее, как и следовало ожидать, горчичного цвета шторы были затянуты снова, и Сесиль снова оказался в плену этих огромных голубых глаз.

«…Глаз, которые продолжали смотреть в упор, которые даже во сне не смежали век. Ибо сон есть нечто такое, что дается с большим трудом. Мы говорили о многих интимных вещах, о которых подчас бывает так трудно говорить, однако сумели достичь счастливого взаимопонимания и взаимной радости».

Пропустив по глоточку виски, они отобедали в ресторане «Майерлинг». Гарбо критиковала Битона за его страсть к пышным нарядам и за его позерство во время разговоров по телефону — когда он при этом клал руку на бедро. Гарбо заявила, что хочет сделать из него настоящего мужчину. Они отправились в театр, на спектакль по пьесе Раттигана «Парнишка Уинслоу», и Гарбо сказала:

— По-моему, мне придется сделать тебе предложение.

На что Битон отвечал:

— Нет, нет, этот номер не пройдет. Потом будешь всю жизнь раскаиваться.

Однако он остался доволен этой нетипичной для нее неуверенностью в себе, тем, как она в упор смотрит на него, когда его собственный взгляд устремлен на сцену. Тем не менее он по-прежнему был от нее без ума; каждое место, где они бывали вдвоем, становилось для него «священным» — будь то бар или книжная лавка. Когда Сесиль возвращался к себе, по его собственному признанию, он «находился в состоянии экстаза».

Их встречи вошли в привычное русло — прогулки по парку, поцелуи украдкой, — хотя Гарбо все еще волновалась, что их могут узнать или ограбить — тогда еще не изобрели модное ныне словечко «mugging». Шлее тоже все еще назначал ей свидания, хотя Гарбо и утверждала, что ее от них клонит в сон. Сесиль в свободные минуты смотрел цветную киноленту о королевском бракосочетании, а однажды они вдвоем с Гарбо пригласили на рюмку спиртного княгиню Берарскую. Гарбо держалась с гостьей весело и непринужденно, и Сесиль проникся к ней еще большим восхищением.

«Ее ум занимают лишь благородные стороны жизни. Это тем более для меня удивительно, поскольку я делаю подобные открытия, как может такая едва ли не по-крестьянски простая натура избрать для себя такой подход к жизни… Это еще более парадоксально, если попытаться представить себе, что она вращалась в кинематографических кругах. Несмотря на весь мой предыдущий опыт общения с ней, я плохо представлял себе реальную силу ее аскетизма. Она подобна воину-спартанцу или же рыцарю. Независимо от того, какое удовольствие черпает она в соблазнах, уводящих ее с прямой и узкой тропы, на самом деле любое отклонение в сторону вызывает у нее негодование, и она не прощает виновному его проступок.

Чем больше я размышляю над этим, тем сильнее осознаю, как важно для меня иметь в жизни эту путеводную линию, способную привести меня к более глубокому, осмысленному бытию. Она на одном дыхании выпалит: «Я никогда ничего не читаю. В постели я перелистываю этот отвратительный «Америкен Джорнел» — подумать только, «Америкен Джорнел», — и то потому лишь, что его кладут мне под дверь. Но, право, когда я его пролистаю до конца, то не становлюсь от этого умнее. Он не производит на меня ровно никакого впечатления». А затем в следующий момент она отпустит какое-нибудь глубокомысленное замечание, в котором тотчас чувствуется ее склонность к морализаторству и философии».