Одним несчастливым днем после встречи со Шлее Гарбо позвонила Сесилю, чтобы сообщить ему «одну печальную новость». Шлее не дает ей житья из-за ее встреч с Битоном, и поэтому ему не стоит ехать следом за ней в Калифорнию. Сесиль был в полном отчаянии, однако при новой встрече сказал ей, что ему следует обсудить один серьезный вопрос с Хичкоком. Гарбо, подмигнув, сказала:

— В таком случае я бессильна воспрепятствовать тебе.

Сесиль проникся уверенностью, что способен физически привязать ее к себе. Вот как он объясняет это в своем дневнике:

«Неожиданно во мне пробудилась неуемная энергия, которую я подчас не в силах сдержать. Это обескураживает, интригует и даже путает ее. Пусть это время продлится как можно дольше! Я ощущаю прилив жизненных сил, я не ведаю усталости, когда провожаю ее к себе домой».

Когда Гарбо попросила Сесиля подарить ей сделанный Бераром его портретный набросок, Битон решил, что за будущее уже можно не беспокоиться.

В середине всех этих событий, как часто случается в жизни, центральной фигурой в разыгравшемся спектакле неожиданно стала Мерседес, пригласившая Сесиля на обед. Битон дает подробный отчет об этом событии:

«В тот вечер я обедал с Мерседес. Грета дала мне несколько полезных советов, как уклоняться от любых двусмысленных вопросов, которые та мне непременно задаст из любопытства.

— Ты, главное, говори ей: «Ну, Мерседес, тебя явно заносит!», или же, глядя ей прямо в лицо, скажи: «Не представляю даже, о чем это ты».

Однако вечер оказался весьма далек от того, каким я его себе представлял. Прежде всего, я задавал Мерседес бесчисленные вопросы о ее потрясающей сестре, миссис Лайдиг, ее экстравагантных выходках, нарядах, покровительстве художникам, ее путешествиях, в которые та брала с собой собственную массажистку, парикмахершу, горничных и камердинера — общим числом семь.

Я расспрашивал ее о Мод Адамс, которая удалилась в монастырь, о Мари Доро, величайшей звезде Фромана, которая отошла от дел и теперь живет в гармонии с окружающим миром, в восторге от того, что ей уже не надо переживать из-за сцены, а вся ее жизнь теперь полна культурных интересов. Я расспросил Мерседес о ее собственной семье, и она настолько откровенно отвечала на мои вопросы, что я был очарован. За обедом мы говорили с ней о смерти Ганди (происшедшей 30 января 1948 года), о духовной жизни Индии, и поэтому до Греты разговор дошел лишь к середине обеда, и вот тогда Мерседес, все время говорившая и не задавшая мне ни единого вопроса, не проявившая малейших признаков любопытства или бестактности, попыталась убедить меня, что именно она самый верный и преданный друг, посвятивший Грете — несмотря на все обиды и несправедливости к себе со стороны последней — целых двадцать лет жизни, за что Гарбо отплатила ей черной неблагодарностью, причинив немало душевных мук. Мерседес начала с того, что заявила, будто искренне беспокоится за Грету — чувствует, что та запуталась в собственных чувствах, что ее жизнь сейчас на перепутье, и если она еще пару лет будет все так же понапрасну тратить время, то тогда ей конец, у нее не останется никаких интересов в жизни и практически никого из друзей. Мерседес говорит, что тот конфликт, который никогда не утихает в душе Греты — например, принимать или не принимать ненужное ей приглашение, когда она не желает приходить к какому-либо решению, — и является причиной того, почему она теперь отказывается сниматься. В кино — она бы с удовольствием сказала «да», но тогда ей вдруг становится страшно, и хотя она великая актриса и обладает поистине артистическим темпераментом — ей никак не удается примирить себя с миром кино. Она всегда презирала его, и даже ее самым лучшим фильмам — а она это чувствовала — недоставало значимости или качества. И даже когда ей выпадала возможность диктовать свои условия насчет тех фильмов, в которых ей бы хотелось сняться, все равно она чувствовала себя ужасно несчастной, и однажды, когда Мерседес подвозила ее в студию, в начале съемок «Марии Валевской», Грета всю дорогу проплакала в машине, причитая: «Это же проституция!».

И все же она чувствует, что должна играть ради собственного же счастья — ведь она обладает удивительным источником рвущейся наружу энергии, — но во что же теперь превратилась ее жизнь? Рыскать по антикварным лавкам вдоль Третьей авеню в поисках мебели для апартаментов Шлее и ждать, когда же тот позвонит? И куда это ее приведет? Его жена обладает куда более твердым характером и держит мужа на привязи куда сильнее, чем Грета, еще года два — и он снова вернется к ней, и что тогда будет с Гарбо? «Это настолько не дает мне покоя, что я лишилась сна!» Мерседес рассуждала о возможном развитии событий — возвращаться ли Гарбо к разбитому корыту в Голливуд, или же ей оставаться под влиянием Шлее в Нью-Йорке, или же уехать в Европу. Я очень удивился, когда Мерседес сказала:

«Она призналась мне, что не против поселиться у тебя в Англии».

Как мне хотелось переманить Мерседес на свою сторону — я уже было умолял ее воспользоваться теми остатками влияния, что у нее еще были, чтобы Грета целиком отдалась мне, но, должно быть к счастью, я не проронил ни единого слова, в то время как Мерседес продолжала свою обвинительную речь против Шлее, по вине которого путешествие в Европу пошло насмарку, о том, каких только жутких американцев она не насмотрелась, хотя и старается по возможности избегать их здесь. Она поведала мне омерзительные истории об их пребывании в Париже.

«Это просто несправедливо — что это прелестнейшее создание эксплуатируют бессовестным образом, а она сама этого не понимает. В своей наивности она подобна ребенку, и поэтому ее всегда эксплуатируют. Взять хотя бы Стоковского: они вместе поехали в Италию, и там она обнаружила, что тот посылает в американские газеты материалы об их якобы предстоящем браке. Когда она это обнаружила, то тотчас уехала в Швецию со своей золовкой».

Затем Мерседес принялась рассуждать о родственниках Гарбо.

— Но, — предупредила она, — ни слова Грете. Это больной вопрос. Грета не любит, когда об этом говорят, но мне всегда бывает как-то горько оттого, что она не навещает мать, и я боюсь, что, когда ее мать умрет, ей придется горько раскаяться.

— Но разве мать Греты не умерла? Я думал, что ее нет в живых уже два года.

— Нет, она здесь, в Коннектикуте, живет у сына — и они ужасно несчастны, потому что Грета их не хочет знать.

Я расспросил ее о матери.

— У нее такой же низкий лоб, как и у Греты, но на этом сходство заканчивается.