– Скоро, наверное, уже восемь часов, а я как раз привыкла в это время…

– Зачем вы оправдываетесь? Я же не спрашиваю, кто к вам должен прийти. Поклонники, начинающие с того, что ревнуют, либо смешны, либо самоуверенны.

– До свидания, милый. Можно, я тебя поцелую?

– Это лишнее. Пока. Никогда не давайте поцелуя без любви. А ведь вы меня еще не могли полюбить.

В дверь постучали, тоже условно, но иначе. Деликатно прикрыв глаза плащом, чтобы не видеть гостя, Маттео удалился. В комнату вошел Санчо Панса.

– Добрый вечер, Санчо. Присаживайся, – сказала Альдонса.

Они присели на оттоманку. Рядышком, как на деревенскую завалинку.

– Как тебе тут живется?

– Сижу в трактире, как приманка для дроздов. Посетителям разрешается смотреть, как я перекладываю пищу из горшков в желудок. А тебе как тут живется?

– Просеиваю знатных сеньоров для будущей совместной жизни.

– Большой выбор?

– Не жалуюсь.

– Тут надобно не прогадать.

– Дон Лопес был член муниципального управления. Подарил корзину белья и полусапожки. Но он обиделся на меня, что я угорела.

– Подарки не забрал?

– Вот и сразу видно, что ты деревенский. Кто же подарки забирает? Еще один – пожилой уже. Звать забыла как, неименитое лицо.

– Поношенный старикашка?

– Вместо старого горшка всегда можно новый купить. Был школьник – мальчонок. Беленький, хорошенький, как жемчужинка. Но это все не то, не то. Такой один явился… Франсиско де Умильос. Свежий, как подорожник. Хотя немножко дерзкий… Это даже пускай. Шагает по комнате – все звенит в нем. Но я его стыжусь. Давно хочу тебя спросить. Если по чистой совести, вот этот Дон Кихот, он ведь был помешанный?

– Если положа руку на сердце, то, разумеется, у него были не все дома. Но иной раз ему случалось говорить такие правильные вещи, что и сатана лучше не скажет.

– А если он был такой головастый, что же он так обнищал?

– Это верно, землицы у него было – волу не развернуться.

– Да и одевался он, помнится, так, что разве конюху пристало.

– По правде говоря, у него был прикрыт только зад да перед.

– Говорят, что обувь он чистил сажей, а зеленые чулки штопал зеленым шелком.

Санчо разозлился:

– Да будет тебе известно, девица, что удобства, роскошь и покой созданы для сытых столичных жителей. А для странствующих рыцарей созданы только бедствия, тяготы и лишения. Да, они бедны. Но деньги и не нужны им! На постоялых дворах они никогда не платят за ночлег. Ибо все обязаны оказывать им радушный прием!

– Любопытно, за что же это такая привилегия?

– А за то! За неслыханные муки, которые они терпят, защищая слабых и обездоленных денно и нощно, в стужу и зной, пешие и конные, алчущие и страждущие и не защищенные ни от каких стихий!

– Подумать, что все доставалось на его долю, и он был вынужден терпеть… Тощий Алонсо Кихано!

– Хотя письмо, которое он сочинил для тебя, он подписал не так. Твой до гроба Рыцарь Печального Образа. Он знал, что ты все равно не умеешь читать.

– Зачем же он тогда писал?

– Это трудно понять.

– А письмо-то где?

– Письмо у меня. Только письмо и осталось на память о нем.

– Давай сюда.

– А тебе-то зачем? Все равно ведь ни слова не поймешь.

– Мне написано, мне и отдай.

– С условием вернуть.

– Там видно будет.

Санчо неохотно достал из своего дорожного узла старый, желтый листок бумаги, отдал ей. Альдонса смотрела в письмо.

– А подпись где?

– Где подпись, внизу.

– Вот это, наверно. «Твой до гроба Рыцарь Печального Образа».

– Как раз шесть слов.

– А надо пять. Твой до гроба Рыцарь Печального Образа.

– До гроба, – может быть, это два слова?

– Что ты!

– Должно быть, ошибся. Он отдал мне это письмо только перед тем, как испустил дух. Не умирайте, говорю ему. Послушайтесь моего совета. Это глупость со стороны человека – взять да ни с того ни с сего помереть, когда никто тебя не убивал и никто не сживал со свету, кроме разве одной тоски. Вставайте-ка, одевайтесь пастухом – и пошли в поле, глядишь, где-нибудь за кустом отыщем расколдованную донну Дульсинею, а уж это на что бы лучше!

– А он что?

– Не захотел.

– Все-таки не захотел.

Альдонса разглядывает письмо.

– Надо кого-нибудь попросить, чтобы прочитали, – сказал Санчо.

– Зачем, он ведь не для того писал, чтоб я читала. Я и не прочитаю. А что я буду думать – это уж мое дело.

– Даже лучше. Что хочешь, то и думаешь.

– Что хочу, то и думаю. Кому какое дело.

– Кого бы он ни встретил на своем пути, он тут же требовал: «Все, сколько вас ни есть, – ни с места, пока не признаете, что, сколько бы ни было красавиц на свете, прекраснее всех Дульсинея Тобосская!» Если же кто-либо с ним не соглашался, тех он вызывал на смертный бой!