ни на волос коренного своего значения и влияния на страну. Весь вопрос, таким

образом, сводился для Гизо и его администрации на упрочение конституции, и

нельзя сказать, чтобы он слепо, эгоистически и бессознательно защищал

действующие законы о выборах. В жару прений о расширении их он не раз

заявлял мнение, что дело изменения их не может ограничиться в такой стране, как

Франция, одним присоединением способностей к лику избирателей. За этим

147

присоединением «способностей» он уже прозревал новые уступки и всеобщее

народное голосование — тот грубый и ничего не выражающий ответный вопль

толпы, которая постоянно возвращает вопрошателю только слова, брошенные им

в ее среду, что и совершалось постоянно при Наполеоне III. Как бы то ни было, непозволительно предположить, что парламентаризм Гизо и Луи-Филиппа, столько преследуемый и позоримый впоследствии их врагами, поднял бы в

постепенном прогрессивном своем развитии благосостояние Франции и рабочих

ее классов не менее последующих декретов Второй империи о национальных

мастерских, о перестройке целиком заново Парижа, о создании «городков» для

мастеровых (cites ouvrieres) и проч.

XV

Нужно ли говорить, что сочувствием нетерпеливых или пылких умов в

Европе пользовалась совсем не Франция Гизо, а та, которая стояла за нею и

протестовала против ее конституционных затей, не отвечающих, по ее мнению, духу страны. В самом деле, что за надобность была германским передовым

людям, а за ними и другим кружкам политиков до какой-то новой Франции, старающейся держаться в границах своей хартии, Франции приличной,

благопристойной и тем самым извращающей все старые понятия о стране, которые сложились у народов с конца прошлого столетия? Для них это была

совершенно неведомая Франция, которую они и изучать не хотели, а искали

прежней, еще недавней, хорошо всем знакомой, типической Франции, той, которая имеет абсолютные решения по всем вопросам социального,

политического и нравственного характера, а когда они слишком долго медлят

своим появлением, принимает меры вызвать их силой. Вот эта последняя, старая

Франция и была еще тогда для многих в Европе исконной, вековой Францией, а

другая, только что начинавшая показываться на политическом горизонте, считалась подлогом, наваждением злого духа, словом—призраком, самозванно

подменившим родовую физиономию страны какою-то отвратительно гладкой

глупой маской. Не зная, чем объяснить это превращение, заграничные партии

объясняли его не иначе, как насилием, беспримерным в летописях истории: смирный король-гражданин, Луи-Филипп, постоянно честился у себя дома и за

порогом его прозвищем «Ie tyran», Гизо называли за границей, например в

Англии, конституционным «герцогом Альбой» и тому подобными именами и т. д.

Воззрение русских кружков на Францию недалеко отходило от общего

представления ее дел, сложившегося у крайних либералов Европы: у нас тоже

искали потаенной Франции, вместо той, которая была на виду, и ожидали, что

первая рано или поздно сменит вторую. Смена и действительно произошла

скорее, чем ожидали ее,— и дала совсем непредвиденные результаты. Она именно

очистила дорогу великолепной французской империи, которая так хорошо

отметила за все предшествовавшие ей правительства, рассеяв и подавив как

своих, так и их врагов. Кажется, в этой роли Немезиды и состоит все ее

историческое призвание. В России один только Т. Н. Грановский, по особенному

историческому чутью, которым был наделен, и по присущему ему чувству истины

148

старался как можно менее вторить хору ругателей монархии Луи-Филиппа, а в

числе его ругателей были у нас очень высокопоставленные правительственные

лица. Помню, что летом 1845 года несколько слов, сказанных мною в защиту Гизо

на даче в Соколове (близ Москвы), возбудили общий насмешливый протест

друзей. Грановский, однако же, при самом разгаре спора взял меня под руку и, уводя в соседнюю аллею, промолвил им с юмором в интонации, не передаваемым

на бумаге: «Оставьте нас с ним наедине потолковать, господа, и об нас не

беспокойтесь. Мы к вам вернемся порядочными людьми». И тогда-то выразил он

мнение, что политические идеалы Гизо преднамеренно узки и скромны,