«Мертвых душ» в Москве, он пишет старому своему товарищу, уже упомянутому

Н. Я. Прокоповичу, что труду его мешают, во-первых, недуги, а во-вторых, отражение на авторе всех невыгодных влияний шаткого, переходного времени, в

которое он живет. Итак, ужас и негодование, возбужденные в Гоголе одним

намеком на то, что эпоха эта может быть названа переходною, миновались

совершенно через четыре года, да и не только миновались, но сама мысль

признана еще неоспоримой истиной на основании личного опыта. Вот это

замечательное место письма, с которого я тогда же снял точную копию, конечно

не объясняя никому причин, почему я считаю его особенно важным.

«Москва, 29 марта (1848).

Болезни приостановили мои занятия «Мертвыми душами», которые пошли, было, хорошо. Может быть, болезнь, а может быть, и то, что, как поглядишь, какие глупые настают читатели, какие бестолковые ценители, какое отсутствие

вкуса... просто не подымаются руки. Странное дело, хоть и знаешь, что труд твой

не для какой-нибудь переходной современной минуты, а все-таки современное

неустройство отнимает нужное для него спокойствие [207].

Как далеко стоит это признание от восклицания: «Злой дух только мог

подшепнуть вам мысль, что вы живете в каком-то переходящем веке, когда все

усилия и труды должны пропасть без отзвука в потомстве...» Увы! Как еще

положение это ни казалось опрометчиво, заносчиво и ложно, сказанное неловко и

не вовремя, сам Гоголь, страстно опровергавший его, испытал еще сомнение в

пользе своих усилий и трудов для потомства,— сомнение, результатом которого

было, как известно, сожжение 2-й части «Мертвых душ». Если бы дело состояло

тогда в его власти, то результатом этого настроения могло бы быть и нечто

большее — именно сожжение всех его трудов вообще. Правда, тут примешалась

душевная болезнь, патологическое состояние мозговых органов, но разве

переходные эпохи именно и не отличаются этими болезнями, которые сами суть

не что иное, как произведение глухой борьбы начал в глубине души и мысли

каждого развитого человека.

Со всем тем мне легко сознаться теперь и повторить, что замечание о

бесплодности трудов, предпринятых в переходное время, которым я погрешил

тогда и которое вызвало такие недоразумения, было вполне необдуманно н ложно

в основании. Ни деятельность Гоголя, ни деятельность самого Белинского, а

также и людей сороковых годов вообще из обоих лагерей наших не остались без

следа и влияния на ближайшее потомство, да найдут, по всем вероятиям, еще не

один отголосок и в более отдаленных от нас поколениях. Это убеждение только и

могло вызвать составление настоящих «Воспоминаний».

XXIV

181

Мне приходится говорить теперь о замечательном в истории наших

литературных партий 1845 годе и приступить к краткому библиографическому

отчету о некоторых статьях журнала «Москвитянин», состоявшего слишком

малое время под непосредственной редакцией И. Киреевского [208]. Статьи были

важным событием описываемой эпохи, и без разбора их — дальнейший рассказ о

ней утерял бы свой настоящий смысл. Они именно обозначают ту минуту, с

которой распря между славянами и западниками приняла у нас новый, менее

беспощадный и слепой характер, чем прежде, хоть и долго потом еще не

нуждалась в воинственном одушевлении, но тон становился другой. Перемена

тона и самой речи, на которую решились прежде всех славяне, имела

значительные последствия по отношению к внутренним делам и положению

действующих лиц в обеих партиях.

Известно, что, кроме Белинского, вопрос об отношении народной культуры

к европейскому образованию занимал еще Грановского и Герцена с их друзьями.

По близким отношениям их к славянским деятелям вопрос этот мешал сойтись им

с людьми противного лагеря, нравственную цену которых они очень хорошо

знали, на какой-либо нейтральной почве. Действительно, пока в славянской

партии господствовало полное отрицание европеизма, невозможно было никакое