полемическими искрами, скоро потухавшими бесследно в массе литературного

хлама. Так продолжалось до 1850 года, когда новое поколение, исключительно

воспитанное Москвой, опять обратило на журнал внимание публики. Имена

свежих деятелей, ожививших тогда редакцию журнала, под знаменем которого

они собрались, теперь хорошо известны. Это были: по части художественного

производства — А. Островский, А. Писемский, А. Потехин, Кокорев и другие, а

по части критики и философии—Ап. Григорьев, Эдельсоп, Т. Филиппов и другие.

Петербург тотчас же завязал и с ними полемику, приняв их за эпигонов —

последки старой могущественной партии, но это уже относится к другому

периоду литературы и развития.

Московские западники, с Грановским и Герценом во главе, не оставили

руки, так великодушно протянутой им партией славян, без ответа. Они просто

обрадовались возможности завязать с высокоразвитыми своими противниками

опять некоторый обмен мыслей, так как главный ров, мешавший всякому

сношению между обоими лагерями, был если не вполне, то наполовину засыпан.

Слово возвратилось борцам, потому что они могли уже разуметь друг друга.

Сохраняя все свои отличия и свою независимость, не признавая очень многие из

положений славян, которыми они окрашивали и дополняли главную тему о

пользе и необходимости изучения Европы, а особенно не отрекаясь от права и

обязанности энергически противиться при случае выводам, которые они делали

из истории, как русской, так и европейской вообще — московская западная

партия признавала, однако же, важность их последнего profession de foi (исповедания веры (франц.) и поняла необходимость и законность уступок и с

своей стороны. Уступки эти и были сделаны, как увидим. Но Белинский оставался

вне всего этого движения [215].

XXV

Одновременно с раздвоением в лагере славян последовало точно такое же и

у западников: «Москвитянин» вызвал много бурь в недрах этой партии, и на

одной из таких бурь, летом 1845 года, я присутствовал. Лето 1845 года оставило

во мне такие живые воспоминания, что я и теперь (1870 год), по прошествии

слишком 25-ти лет, как будто вижу перед собой каждого из тогдашних лиц

московского кружка и как будто слышу каждое их слово. Для меня это— не

дальнее, наполовину позабытое прошлое, а как будто событие вчерашнего дня.

Голоса, выражение физиономий и поза людей стоят в памяти так живо, точно мы

недавно разошлись по домам; постараюсь передать мои воспоминания с

наивозможной верностью [216].

186

Грановский, Кетчер и Герцен известили своих приятелей, что на лето 1845

года они поселяются в селе Соколове—в 25 или 30 верстах от Москвы. Село

принадлежало помещику Дивову, который, на случай своих приездов в вотчину, оставил за собой большой дом, а боковые флигеля и домик позади предоставил

наемщикам вместе с. великолепным липовым и березовым садом; который от

дома сходил под гору, к реке. На противоположной стороне реки и горки, по

общему характеру русского пейзажа, тянулся сплошной ряд крестьянских изб. В

обоих флигелях разместились семейства Герцена и Грановского, а домик позади

занял Кетчер. Помещик не беспокоил наемщиков. В редкие свои наезды он только

приказывал крестьянам и крестьянкам свободно гулять по своему саду, проходя

вереницами мимо окон большого дома. Как ни легка, по-видимому, была эта

барщина, но она возбуждала сильный ропот в людях, к ней приговоренных, чему

наемщики были сами свидетелями не раз.

Вероятно, ни ранее, ни позже Соколово уже не представляло такой

поразительной картины шума и движения, как летом 1845 года. Приезд гостей к

дачникам был невероятный, громадный. Обеды устроивались на лугу перед

домом почти колоссальные, и обе хозяйки — Н. А., жена Герцена, и Е. Б.

Грановская, уже привыкшие к наплыву посетителей, справлялись с этою толпой

неимоверно ловко. Сами они представляли из себя очень различные типы, хотя и

связаны были тесной дружбой. Жена Герцена, со своим мягким, едва слышным

голоском, со своей ласковой и болезненной улыбкой, со всем своим детски-